– Пашка тоже знал, – задумчиво сказала Вероника. – В отличие от тебя, он это использовал.
Лелик помолчал.
– Ты его убила? – спросил он.
Вероника пожала плечами. Ее жест можно было трактовать как «ты говоришь глупости» или «какая разница, я или кто-то другой».
– Почему ты никому не сказала, что ищешь снимки? – спросил Лелик. – Мы бы тебе помогли.
Она озадаченно посмотрела на него. В ней с детства сидело убеждение, что тайна, которую знают больше двух человек, – не тайна вовсе. Вероника попыталась объяснить.
– Была одна девушка, – сказала она. – Учительница начальной школы. В интернет попали ее фотографии с пирсингом в носу. Поднялся шум. Стали говорить, что она недостойна звания учительницы, что она подает дурной пример детям. Ее уволили.
Вероника ощутила, что ей не хватает переводчика. «Это могла бы быть история обо мне, – сказала бы она, если бы умела выражать мысли как-то иначе. – Все грязное и тайное рано или поздно выбирается наружу и расползается плесенью. Я вижу себя в этой бедной учительнице. Мои детские снимки окажутся в Сети, дойдут до моего начальника, до всех, от кого зависит моя жизнь. Я останусь без работы, как эта глупая девочка с пирсингом. Кто станет слушать мои оправдания?»
– Ты хочешь сказать, твой шеф слишком консервативен? – спросил Лелик. – И не станет держать в своем подчинении женщину, которая в тринадцать лет позировала для эротических фотографий?
Кажется, он все-таки понимал больше, чем остальные. Прежде Веронике не удавалось с такой легкостью донести, что она имеет в виду.
– Ты пытаешься предсказывать поступки людей, исходя из худшего, – сказал Лелик. – И почему-то уверена, что мы с Яной непременно опубликовали бы снимки, если бы нашли их. Еще твой босс уволил бы тебя, а твоя мать перестала бы с тобой разговаривать. Но ты примеряешь на нас чужие роли. Довольно противные, кстати. Не могу ручаться за твоего шефа. Но ни я, ни Янка даже не подумали бы о том, чтобы показать эти фотографии кому-то еще.
– Откуда ты знаешь? – вырвалось у нее.
«Я тоже думала, что знаю своего мужа. Но когда он шепчет в трубку, что я шлюха, я понимаю, что надо было не очаровываться им, а исходить из худшего. Всегда надо исходить из худшего!»
Лелик улыбнулся.
– Я же вернул тебе пленки.
Он вышел, а Вероника осталась, сжимая в кулаках гладкие контейнеры. Потом взяла ножницы и изрезала пленки на мелкие кусочки так тщательно, словно крошила овощи в салат.
Из головы не выходили слова Лелика.
Каждый раз, когда он появлялся рядом, Веронику охватывало чувство благодарности. Мальчик, оставляющий на подоконнике яблоко; мужчина, раздобывший для нее пленки… В детстве она догадывалась, что он следит за ней, но почему-то это ее не сердило. Она даже включила для него свет в гараже, куда прибежала, чтобы вытащить из клетки его игрушечную мышь. Лелик плохо видел в темноте. Вероника позаботилась, чтобы ему было удобно.
Она вдруг подумала, что он никогда не назвал бы ее шлюхой, даже если бы она ушла от него.
Вероника достала телефон.
То, что она сделала затем, потребовало от нее большого мужества – может быть, самого большого за всю ее жизнь.
– Мама, это я, – сказала она, набрав номер. – Мне нужно тебе кое-что рассказать. Тем летом, когда убили Пашку, я позировала для деда голой. Он заставил меня, потому что я целовалась с соседом. И сыном соседа. И другими мужчинами тоже. Пригрозил, что расскажет тебе, и я раздевалась в его комнате, а он меня фотографировал. Я очень боялась, что ты обо всем узнаешь.
Тишина. Тишина. Тишина. Людмила молча осмысливала ее слова. В это же время Вероника разрывалась от страха и горя, потому что она только что своими руками уничтожила иллюзию хорошей дочери, в которую верила ее мать, и стала грязной распутной девкой. Как и обещал Прохор.
– Бедная ты моя девочка, – с невыразимой жалостью сказала Людмила. – Почему же ты молчала! Приезжай скорее, детка.
В кабинете издателя Квадрина было свежо, если не сказать прохладно. По комнате хозяйственно гуляли сквозняки, из трех приоткрытых окон дуло чисто московским стылым воздухом, пропитанным автомобильными выхлопами. «Это чтобы посетители не задерживались», – подумал Сергей. Когда-то он читал о способе выпроводить засидевшихся гостей. Автор книги рекомендовал открыть форточки – якобы так визитеры подсознательно догадаются, что им больше не рады, и поспешат удалиться.
Если верить автору, Квадрин рассчитывал, что Бабкин с Илюшиным исчезнут прямо сейчас.
Издатель походил на бритого медвежонка, всю жизнь выступавшего в цирке в косоворотке и картузе. Он ходил вразвалочку, косился узкими хитрыми глазками, но Сергею казалось, что Виктор Иванович вот-вот опустится на четвереньки и проворно побежит, вскидывая пухлый зад. При этом говорил Квадрин властно, держался барственно и дал понять, что готов уделить напарникам целых две с половиной минуты.
– Прохор Савельев, – сказал Илюшин. – Это один из ваших авторов, прозаик.
– А, помню-помню! – Квадрин откинулся в кресле. – Выбрал себе какой-то удивительно глупый псевдоним. Что-то связанное со строительством, кажется.
– Тульский Зодчий.
– Верно! Так и что вы хотели?
– Мы расследуем одно дело, довольно старое, – сказал Макар. – В ходе расследования у нас возникло предположение, что Савельев завышал свои гонорары – я имею в виду, в разговорах с другими. Проверить это мы можем только с вашей помощью. Он издавался в основном у вас, поэтому его доходы, если они были, шли через ваше издательство.
– Если они были? – хохотнул Квадрин. – Что значит «если»! Савельев зарабатывал на мне так, как многим и не снилось!
Илюшин с Бабкиным переглянулись.
– Вы поймите меня правильно, я тоже не в обиде! – вскинул руки издатель, неверно истолковав их взгляды. – Савельев отлично раскупался.
– Да у него же не книги, а вареный картон! – не удержался Сергей.
Издатель посмотрел на него строго.
– Знаете, о вкусах не спорят. Допустим, мне тоже казалось, что в его текстах наблюдается некоторый избыток… э-э-э… ромашек и луговины. Но читатель покупает – значит, читатель хочет покупать!
Осчастливив Макара и Бабкина этой сентенцией, Квадрин лучезарно улыбнулся и похлопал себя по животу. Очевидно, воспоминания о тиражах Прохора Савельева привели его в благодушное настроение.
– Пик популярности его пришелся, конечно, на советскую эпоху. Но как ни странно, и в начале девяностых он отлично продавался. Я-то ожидал, что его, так сказать, скинут с парохода современности. Ан нет! Любили его, спрашивали в магазинах. У меня есть объяснение. Читатель или отдыхал от бандитов, ментов и оборотней в погонах, либо ностальгировал. Ну знаете, безвозвратно ушедшая эпоха, невинность, родное село, запах молока от колхозной буренки…
– Можно посмотреть договоры? – спросил Илюшин.
– Ну, это ведь история давняя! Савельев, как вы знаете, пару лет назад умер…
Илюшин молчал.
Квадрин посмотрел на него внимательнее и внезапно согласился:
– Ладно, глянем. В конце концов, дело несложное. Леночка! – сказал он в трубку. – Зайди на секунду. Или нет, лучше Кожевникову попроси зайти, это по ее части.
Двадцать минут спустя перед Макаром и Бабкиным на стол лег распечатанный договор.
– Все остальные подписывались на тех же условиях, – сказала седовласая Кожевникова, строго взирая на Илюшина поверх очков. – Размер роялти немного плавал туда-сюда. Но принципиально на доходах Савельева это не отражалось.
– Инга Семеновна у нас двадцать пять лет работает, – с гордостью заметил издатель. – Память компьютерная! Всех помнит, каждую писательскую сволочь!..
Он спохватился, что чересчур увлекся.
Макар внимательно просмотрел условия и поднял глаза на помощницу Квадрина.
– И вы хотите сказать, Савельев получал эти гонорары?
– Нет, – уверенно ответила женщина. – Он получал значительно больше. Шесть его книг были экранизированы. Телевизионный фильм «Простая история» – слышали?
Илюшин покачал головой.
– Очень популярен был. О поселковом враче, который влюбляется в деревенскую девушку.
Бабкин догадался, что помощнице Квадрина нравился этот фильм.
– А еще какие? – Илюшин мрачнел с каждой секундой.
– «Ветер любви», «Поселок «Райские Кущи», «Электричка до моря», – не задумываясь, перечислила Кожевникова. – Это самые известные. Их повторяли через несколько лет. Названия, конечно, не савельевские, это киношники придумали. Но в основе сценариев его сюжеты.
– Вы не переживайте! – с самыми лучшими побуждениями добавил Квадрин. – Прохора Петровича у нас не обижали. Уж кто-то, а он не бедствовал. После кризиса девяносто восьмого хвастался мне, что оказался даже богаче, чем был – успел перевести рубли в доллары. К тому же человек он был скромный, вилл на Тенерифе не завел, в рулетку не проигрывался. Сидел себе как сыч под Тулой. И ему на безбедную жизнь хватало, и наследникам осталось. Эх, качественный был мужик, светлая ему память! Нынче таких не делают.
