наступила быстро. Джим беззвучно плакал, Лиза гладила его по спине и бестолково смотрела на Уайтхеда у воды, а Сабрина продолжала молиться про себя, прижимая руки к дереву, чтобы ненароком не вознести их к запретным небесам.
— Я знал, кто он такой. Я увидел это раньше, Джексон рассказал мне, — пророкотал Шелдон. — Ты не должен винить себя, Джим. Никто не должен.
Шелдон подошел к телу Уайтхеда, опустился на колени, взял его за руку и перевернул на спину. Вода, освещенная чужой кровью, омывала бледные ноги Шелдона. Он провел ладонью по волосам, по шее, дотронулся до глаз мертвого, приподнял ему веки и посмотрел на Соломона Уайтхеда. Долго всматривался в лицо, жмурился, приглядывался.
— Он ни о чем не жалел, в его глазах нет печали. Уайтхед сделал все, что хотел, — сказал Шелдон и поднялся на ноги. Он все также бос, в белых одеждах, но теперь его ладони испачканы кровью. Шелдон обтер их о штаны.
— Что он такого сделал? — прошептала Лиза.
— Дура, ты и в самом деле не можешь сложить два и два? — просипел Джим, утирая нос рукавом.
— Объясните тогда, раз такие умные.
Шелдон не ответил сразу. Сперва он посмотрел на Грейс.
Грейс Хармон стояла неподвижно, не существовавшая, застывшая во времени, обратившаяся, подобно героине греческого мифа, в что-то обезличенное, в каменное дерево, в законсервированное время — пережиток прошлого. Обращенная лицом к пруду, все еще сжимавшая в белоснежной, словно сделанной из мрамора, ладони пистолет. Всего одна пуля, попавшая в цель. Уайтхед хранил его в доме для собственных причуд, и принял пулю от собственной руки.
— Соломон Уайтхед, сорок девять лет, двое детей, оба ребенка уехали в Лондон. Жена домохозяйка, известна как профессиональная нелюдимая бездельница, — начал Шелдон. Он больше не стоял на месте, а подошел к Грейс. Поравнялся, встал плечом к ее плечу и обратил взор к тому же противоположному берегу пруда, куда смотрела и Хармон.
— А третий ребенок? Грейс сказала, что их было трое, — спросила Лиза, утирая выступивший на лбу пот рукавом.
— Третий умер.
— Своей смертью?
— Господи, Лиза, да не будь ты такой тупицей! — взмолился Джим. — Ну неужели ты совсем слепая?
— Утри нос и высморкайся лучше, — бросила Лиза и пихнула Джима в плечо так сильно, что тот чуть не свалился с лавки. — И вообще, что ты ревешь, если Уайтхед такая гнида? Радоваться надо.
— Потому что мы убили человека, Лиза! Мы. Убили. Ты понимаешь, что такое убийство?! — прохрипел Джим и трясущейся рукой указал на труп.
— Соломон Уайтхед не проливал слез, Джим, — после недолгого молчания ответил Шелдон, не обернувшись.
— Какая разница? Мы никогда не отмоемся! Во благо или во зло, какая разница? Мы человека убили! — воскликнул Джим и вздрогнул так, будто дух Уайтхеда пробежал мимо и толкнул.
— Твоя печаль понятна. Все мы робеем пред лицом истинного конца, — ответил Шелдон.
— Ты сам говорил, что смерть — не конец.
— Для него, надеюсь, конец, — прошептала вдруг Грейс.
Казалось, весь мир в тот миг онемел и отказался наряжаться в зеркала. Все вокруг обратилось в что-то истинное, настоящее. Мир больше не притворялся, что свет дарует солнце, и отдал корону истинного светила Грейс Хармон — главного зеркала, отражавшего настоящий свет. Истина, что дарует она людям, — огонь Прометея, согревший чужие души.
Все четверо воззрились на нее с благоговением.
— Ты… все еще слышишь?
Грейс молчала.
— Мы все слышим, Джим. Только не всегда выбираем слушать, — прошептала Сабрина и спиной прислонилась к стволу.
— Ты тоже слышал его, просто не решился выслушать, что он скажет, — сказал Шелдон и улыбнулся. Правда лежала у его ног.
Он смотрел на противоположную сторону пруда и видел Джексона. Джексона в белом, объятого ореолом святости. Джексона, вдруг скинувшего одеяние и явившегося миру настоящим, незапятнанным грязью человеческой жизни. Он поймал взгляд преемника поднял руки к небу, потянулся к солнцу и улыбнулся.
Джексон любил Мир. Он любил, страдал и в страдании обрел счастье. И ушел ради них, чтобы показать им смысл.
Шелдон Смит Лэмб поймал улыбку Джексона Брайта и улыбнулся в ответ. Шелдон никогда не чувствовал себя так хорошо.
— То, что увидели вы в подвале, было отражением. Грейс позволила Уайтхеду показать себя таким, каким он захотел нам показаться. В этом суть отражения — позволять всему миру быть таким, каким он желает, продавать отражения тем, кто в них нуждается. — Шелдон повернулся к семье. — Никому не нужна правда. Все хотят обмана во благо, а получают — кутерьму из зла. Таков мир людей.
Джим вдруг перестал плакать и посмотрел на Шелдона. Внутри появилось что-то новое, колючее, заставившее сделать первый вздох и принять новый воздух, настоящий. Даже дышать следовало переучиваться. Сабрина молчала и с надеждой смотрела на Шелдона. Лиза вжалась в спинку лавки и закуталась в кардиган.
А Шелдон улыбался. Он наконец сказал:
— Мир настоящий — лишь идея. Мир — лишь то, что мы можем увидеть, «вещь для нас». Мир наш — просто проекция, обращенная к каждой паре глаз. Лишь то, что видим мы. Почему появились нормы? Потому что кто-то почувствовал в себе смелость объявить свой мир истиной. Но это совсем не так. Истин больше нет. Правил больше нет. Ничего не осталось.
Шелдон поднял глаза к небу, посмотрел на семью и улыбнулся, как не улыбался с детства:
— Люди давно поняли это, но до сих пор делают вид, что подчиняются правилам, которые на самом деле не имеют для них никакой ценности. Люди не ценят порядок. Он нужен им лишь для собственной выгоды. Люди ценят спокойствие, и не важно, что спокойствие для одного может быть вечным страданием для другого.
Шелдон сделал первый шаг по листьям, так смешно хрустнувшим под босой ступней. Медленно, пробуя каждое новое прикосновение земли к коже, подошел к Джиму и сел рядом с ним на лавку, загородив собой пруд и Джексона.
— Истина — это любовь. Любовь объединяет нас. Любовь — самое важное, что есть в человеке, единственное, что достойно существовать, — Шелдон улыбнулся и взял Джима за подбородок, развернул и заставил
