…Пусть бы уснул, а не умер… нельзя позволить ему умереть…
– Вставай, пожалуйста, – она дернула его за руку, но рука оказалась вялой, а сам он не пошевелился. Но дышал. Машка прижала ухо к груди. Сердце Мефодия билось.
Жив.
– Вставай, – она ударила его по губам, но шлепок получился вялым. Сил почти не осталось. И снова вырвало, рвало долго, желудочным соком, слюной, нити которой тянулись с губ. И Машка вытирала их рукавом. До окна добраться… кажется, при пожаре нельзя открывать окна… но если не открыть, то они с Мефодием задохнутся… кому-то на радость… сволочи… И злость придала сил.
Машка шла, чувствуя, как раскачивается под ногами пол. Или это она качается? Нельзя упасть. Если упадет, то сил подняться не хватит.
Вот и подоконник. Упереться ладонями и дышать, сквозь рукав дышать, но в носу щиплет, из глаз же слезы катятся… если Машка бездарно погибнет, Галка разозлится. А младшенькая плакать станет… нельзя, чтобы она плакала!
И Машка решительно толкнула створки.
Окно не открывалось.
Ручка. Нужно ручку найти… нажать… высоко как… не дотянуться, ведь руки тяжелые, свинцовые просто-напросто. И пальцы скребут по стеклу.
Успокоиться.
Забраться на подоконник. Он широкий и выдержит. Мысли ленивые, а дыма все больше. Он свивается на ковре, не то поземка, не то белые змеи. Змей Машка боится, и страх, иррациональный, глупый, подстегивает ее. Она плачет, но не от огорчения – хотя умирать по глупости весьма огорчительно – а от страха перед змеями. И ручка выскальзывает из пальцев, но все-таки поворачивается.
Окно открывается сразу, и Машка едва не вываливается в черную ледяную ночь.
Ветер пощечиной. Ледяная крупа по лицу. Машка ловит ее губами, пытаясь напиться холодом, дышит, выплескивая из легких отраву. Желудок сводит судорогой, но Машке удается успокоить его. Она сползает с подоконника.
Мефодий.
Надо, чтобы он проснулся… вытащить не хватит сил… у нее и на ногах-то удержаться с трудом выходит, но Машка идет. Шаг и еще шаг. Шажок. Замереть и вдохнуть. Выдохнуть… сок… в бутылке оставался сок… а крышка плотно притерта, поддается не сразу. Сама же бутылка неимоверно тяжелая.
Машка с бутылкой добирается до кресла.
Вновь хлопает по влажной щеке Мефодия, сипло говорит:
– Очнись. Пожар!
Огня нет, но Машка уверена, что там, за белой дверью, скрывается огонь. Сейчас он видится Машке хищным зверем, что присел за порогом, ожидая, когда дверь приоткроется. Она видит искрящуюся шерсть, от которой на обоях остаются черные подпалины, и огненный хвост, что метет по паркету, разбивая старое дерево. И пробует когтистой лапой на прочность дверь.
– Очнись!
Бессмысленно звать. И остатки сока льются на лицо Мефодия, который хмурится и открывает-таки глаза…
– Очнись, – как заведенная, повторяет Машка. – Пожар… очнись, пожалуйста… очнись…
Она не прекращала плакать, сглатывая слезы часто, размазывая по лицу.
– Пожар… окно…
Мефодий кивнул и попытался встать. И Машка протянула руку.
Тяжелый. Но поднялся и покачал головой, отказываясь опираться на нее. Правильно, она бы не выдержала… а если упадет, то белые змеи вскарабкаются на Машку, придавят, не позволяя подняться.
– Окно…
Как неимоверно далеко… а из-под двери пробиваются длинные языки пламени. Каждый шаг дается с трудом. Машка словно во сне, где бегать не выходит никогда, ведь сны вязкие, и воздух сейчас тоже вязкий… надо идти.
Вдвоем, взять Мефодия за руки. Он молчит и страшно бледен. Надышался дыма? Но его не рвет. Наверное, плохо, что не рвет. Где-то Машка слышала, что тошнота во благо. Организм очищается.
– Лезь, – Мефодий уперся в стену. – Давай…
– А ты…
Он мотнул головой и сдавил Машкино плечо, повторив:
– Лезь. Быстро.
И Машка забралась на подоконник. Холодный воздух царапал разодранное горло, и пальцы вдруг онемели, а колени дрожали мелко-мелко.
– Вниз.
Чернота под ногами. И страх… внизу пропасть… или деревья… и она не умеет прыгать. Не должна… Есть другой выход! А Мефодий как-то совсем легко вскочил на подоконник и, положив руки на плечи Машке, повторил:
– Прыгай…
– Нет.
Она свернет шею, она не хочет умирать. И вообще, человек в здравом уме никогда не шагнет в пустоту без веской на то причины. В голове шумело, но мысль о том, что лучше отсидеться в доме, нелогичная, дикая, не отпускала Машку. И она попятилась… Мефодий не позволил.
– На счет три. Раз. Два…
И он, обхватив ее, прыгнул.
Шагнул в пустоту, которая вдруг больно ударила по ногам. Машка закричала. Она боялась боли и даже зубы лечить, а тут… она катилась, и Мефодий, не отпуская ее, то и дело наваливался всем весом, вышибая воздух, прижимая к земле, острой, неудобной. Земля впивалась в Машку каменными зубами, а пятки горели огнем.
– Пусти…
Ее отпустили.
– Ты… – Машка хотела выругаться, но вместо этого разрыдалась. И плакала громко, с подвываниями, только вот слезы прекратились сами собой.
– Что болит? – Мефодий подобрался к ней на четвереньках.
– Все болит…
Кажется, шел снег. Кажется, густой, белый. Кажется, хлопья его садились на волосы, плечи и таяли. Но Машка не ощущала холода. Она села и обняла колени, ощупывая содранную кожу, все еще вздрагивая и пытаясь свыкнуться с болью, которая притихла, сделалась нудной, ноющей.
– Ничего не сломала? – поинтересовался Мефодий, неловко подымаясь.
– Пятки болят.
– Пройдет, – он подал руку. – Вставай. Сидеть нельзя.
Вставать не хотелось, более того, Машка отчетливо понимала, что стоит ей подняться, и она немедленно рухнет в обморок. А у Мефодия вряд ли хватит сил ее поймать.
– Машуль, нам надо дойти до дома…
– Зачем? – Она впилась в его ладонь пальцами и все-таки поднялась. Гудела голова. И земля качалась под ногами… влево и вправо. Вправо и влево.
– Потому что в доме остались люди.
Дом горел, но… сквозь окно просачивался дым… сквозь одно окно… а огня не было. Разве бывает пожар без огня?
– Только наше… несчастный случай… неужели думали тоже за несчастный случай выдать? – Мефодий шел быстро, и Машке приходилось бежать. Ее пятки при каждом шаге ныли все сильней, а острые камешки впивались в босые ступни.
И она остановилась, всего на секунду, чтобы перевести дыхание и согреться.
– Шевелись, – Мефодий рывком заставил ее двигаться, – иначе замерзнешь…
Он был прав, но Машке категорически не нравилась мысль о возвращении.
– Стой здесь, – велел Мефодий, бросив Машку на ступеньках. Он толкнул дверь и закричал: – Пожар!
– Не орите, дядечка. – Из пелены дождя вынырнула фигура в черном дождевике. – Надо же, какой вы живучий… а мы уж решили, что все.
Лица Григория не видно, да и рук тоже, сплошная лоснящаяся гора, которая покачивается, или это покачивается сама Машка. Ей все еще дурно и стыдно, потому что платье ее – это ж надо было в платье заснуть! – промокло и облепило худое Машкино тело. Колготки прорвались, коленки разбиты в кровь, и ступни не лучше. Озябшие пальцы она в рот сунула, но и дыхание ее было холодным.
А он смотрит… как оказался здесь?
– Гришенька! – Софья Ильинична вынырнула из черноты, она была не в плаще, а в солидной шубе, длинной, белой, хотя и измазанной землею, словно в шубе этой она продиралась сквозь заросли.
– Надо же. – Мефодий уперлся обеими руками в косяк. – И ты тут, Софьюшка!
– Боже мой! Что с тобой случилось? – Вопрос прозвучал до того глупо, неестественно, что Григорий расхохотался.
– Ну, мама, угадай, что с ними случилось? Сгорели наши голубки. Почти сгорели. Чудом, полагаю, спаслись.
– Стася?
– Она нас вывела. – Григорий стянул плащ и бросил Машке. – На, а то околеешь и дядечка расстроится.
– Гришенька, ты промокнешь!
– Отстань, мама!
Плащ был толстым и теплым изнутри, но Григорию его показалось мало, и он принялся стягивать через голову вязаный свитер, который Машка тоже приняла.
– Платье сними, – посоветовал Гришка, отворачиваясь. – А то толку не будет.
Машка слишком замерзла, чтобы проявлять неразумную скромность. И стянув мокрое платье, она надела свитер. Толстый какой. И теплый, пахнет терпко хорошей туалетной водой. Рукава достигли середины ладоней, и Машка сжала кулачки, пряча руки. Длины же хватило, чтобы свитер походил на короткое платьице. Сверху лег плащ.
– Гришенька! Ты… – Софья Ильинична попыталась всучить сыну шубу, под шубой обнаружилась толстая вязаная кофта. А они успели одеться, и значит, пожар только-только разгорался. Почему их не предупредили?
Случайность?
– Отстань, мама. – Григорий тряхнул головой и неожиданно серьезно заметил: – Хватит за мной бегать!
– Ты простудишься! Пневмонию заработаешь!
– Не заработаю, лучше ты скажи, где Стася. – Григорий отступил под прикрытие бортика, и Мефодий кивнул, присоединяясь к вопросу. – Ты ее видела?
– Я? – Софья Ильинична так и осталась с шубой в руке. И мокрый, смешанный с дождем снег оседал на черной ее кофте. А Машка все думала: неужели из этой троицы не нашлось никого, кто пожелал бы предупредить о пожаре их с Мефодием? Ладно, поджигатель, убийца, а остальные… или остальным попросту случай показался удобным?
