а не ставил с самого начала палки в колеса, – говорит Кармен, – может быть, до такого и не дошло бы.
– Ты, безусловно, права, – соглашается Бобби. – Однако почему вечно получается так, что другим всегда виднее, чем бедным полезно питаться, неважно, вкусно это или нет? В богатых районах ведь ничего подобного не происходит.
– Потому что там нет государственных школ.
– Верно. Они просто не хотят вливаться в эту систему, точно так же как не хотят, чтобы к ним прокладывали метро и автобусные маршруты. Тамошние обитатели категорически не желают мешаться с беднотой вообще и черными в частности. По крайней мере, так кажется.
– Не все пригороды белые.
– Да? Назови хотя бы один.
– Ну… – Кармен задумывается.
Бобби терпеливо ждет.
– Я прямо чувствую, как от тебя исходит самодовольство, – произносит она.
– Пригороды специально устроены так, чтобы избежать плавильного котла, – говорит он. – А теперь оттуда начинают указывать всем остальным, как именно им нужно сосуществовать друг с другом.
– Но ведь школы и правда сегрегированы, – замечает Кармен.
– Да. И так быть не должно, тут я даже возражать не стану. Это все расистский бред, мириться с которым нельзя. Однако выход должен быть другой.
– Какой?
Увлеченный спором, Бобби открывает было рот, но так и замирает.
– Я… я понятия не имею.
– В этом-то и беда. Если никто не может предложить решения лучше, то существующее решение – лучшее по определению. Просто потому, что оно вообще есть.
Бобби задумчиво молчит.
– Кажется, я тебя не убедила.
– Что бы мы ни утверждали во всеуслышание, глубоко в душе все знают, что единственный закон и бог – это деньги. Если у тебя есть деньги, то не нужно ничего бояться, не нужно страдать за свои идеалы; ты просто перекладываешь ответственность на других, а сам остаешься чистеньким.
– У-у, – произносит Кармен. – Да ты циник, я погляжу.
– Вернее сказать, скептик.
– Нельзя сравнивать государственные школы с частными школами в пригородах. Это совершенно разные вещи.
– Почему это?
– Потому что там люди платят за право… – Кармен замолкает на полуслове и поворачивается к нему лицом. – Ах ты ж гад…
– С чего вдруг?
– Ты меня подловил.
– А вот и нет.
Кармен некоторое время молчит, затем произносит:
– Но что-то же нужно делать.
Бобби тут же представляется Мэри Пэт Феннесси в морге накануне. «Вот тоже человек, который убежден в необходимости что-то делать, причем невзирая на последствия. Господи…»
– Да, что-то делать нужно, – соглашается он.
– Ведь если не сейчас, то когда?
Бобби вздыхает и тушит сигарету.
– В этом-то и загвоздка.
– Можно задать тебе вопрос?.. Личного характера.
– Ну что ж, задавай. Я готов.
– Ты ирландский коп родом из Сэвин-Хилла… – начинает Кармен.
– Как так вышло, что я не расист? – заканчивает Бобби, сразу догадавшись, к чему она клонит. – Ты это хотела спросить?
– Ну да, что-то в этом духе.
Он отпивает из стакана.
– Мои родители были, мягко говоря, людьми непростыми. Поженившись, они оба отказались от своих стремлений, а вымещали всё на детях. Они терпеть друг друга не могли, но признаться в этом отказывались. Поэтому они пили, ссорились и любыми правдами и неправдами вынуждали нас, детей, быть солдатами в их войнушке. А когда мать заболела и умерла, отец вдруг осознал, что любил ее с не меньшей силой, чем ненавидел. И от этого стало только хуже… Поэтому, когда я говорю, что моих родителей нельзя было назвать святыми и даже просто хорошими, поверь мне на слово.
Кармен смотрит на него с заинтересованной полуулыбкой.
– Допустим.
– Но при этом они не были расистами. Сама идея – ее полный абсурд – не укладывалась у них в голове. Не пойми меня неправильно, они не считали, будто все черные непременно хорошие; скорее, наоборот, они считали скотами всех подряд, вне зависимости от цвета кожи. Но больше всего осуждали тех, кто мнил себя лучше только потому, что у него кожа светлее. Эти были для них полными подонками. – Бобби улыбается, припоминая, как родители умели спорить буквально о чем угодно. – В нашем доме на Таттл-стрит было два самых больших прегрешения: жалеть себя и быть расистом, что, если вдуматься, по сути одно и то же.
– Думаю, они бы мне понравились.
– Да, с ними бывало очень весело, – признает Бобби, – но только до пятой стопки.
– А к чему они стремились?
– М-м-м?
– Ну ты сказал, что они отказались от своих стремлений.
– А, ты про это… Мой отец был художником. Не просто маляром – хотя и им, конечно, тоже, – а настоящим живописцем.
– А твоя мать кем хотела стать?
– Кем угодно, только не матерью или домохозяйкой. Думаю, она просто хотела жить, как ей захочется… – Бобби испытывает полузабытое чувство: очень давно никто так глубоко не залезал к нему в душу. – А что твои родители?
– Хотели, чтобы я удачно вышла замуж. Жила в пригороде, ни в чем не нуждалась. Я почти не сомневалась, что подвела их. Однако незадолго до смерти мама сказала мне: «Мы с отцом не одобряли твоих решений, но всегда тобой гордились». Не странно ли говорить такое ребенку?
– А по-моему, это очень хорошие слова, – произносит Бобби, подумав. – Ты сама выбрала свой путь. И пусть он оказался не тем, который желали для тебя родители, у тебя все получилось.
И снова в памяти всплывает Мэри Пэт Феннесси, лишившаяся обоих детей. Господи, что же дает ей силы каждое утро вставать с постели?
Ярость.
Обида.
Гнев.
– Ты из зажиточного класса, однако отказалась от всех привилегий, чтобы помогать тем, кому повезло меньше. Чтобы, на хрен, сделать хоть что-то полезное в этой жизни. Будь я твоим отцом, то гордился бы тобой.
– Будь я твоей мамой, то гордилась бы тобой, – произносит Кармен, щелкая его по носу указательным пальцем.
– Странная тема для обсуждения нагишом, не находишь?
– Да уж!
Она перекатывается набок, а Бобби крепко обнимает ее сзади. Так они и засыпают под открытым окном и с включенным телевизором.
Ночует Мэри Пэт в мотеле на Хантингтон-авеню, через дорогу от Материнской церкви Христа-Ученого. В мотеле принимают наличные, не спрашивают удостоверения личности, и, самое главное, там есть подземный гараж, в темный, пропахший маслом угол которого Мэри Пэт прячет свою «Бесс».
Она сидит у себя в номере почти без света и смотрит на площадь перед церковью. Мэри Пэт мало что знает об архитектуре и совсем ничего – о научных христианах, но Материнская церковь впечатляет. Это два здания: одно маленькое, угловатое, с острым шпилем на башне, очень органично смотревшееся бы где-нибудь
