– Эй; – окликаю я его. – Иди сюда…
Он вздрагивает и затравленно оборачивается.
– Тебе говорят! – я подхожу ближе и останавливаюсь напротив его укрытия.
Высокий лохматый парень в модной куртке делает несколько неуверенных шагов вперед, и неожиданно бросается на меня, целясь наклоненной головой в живот. Сосунок! Решил – раз один на один, то способен справиться? Шаг в сторону, рывок за плечо и подсечка. Так хочется еще добавить, чтобы на всю жизнь пропала охота «бодать» солидных уважаемых людей. Но сдерживаюсь.
Ну, растянулся, как червяк на асфальте, и не движется. Ишь, какие мы чувствительные.
– Вставай… – приказываю я.
– Чего вам еще надо? – плаксиво тянет он. – Чего? У меня ничего больше нет.
Вот это номер! Хитрит? Не похоже.
– Вставайте, не бойтесь, – на всякий случай перехожу на «вы», – я из милиции.
Парень приподнялся и недоверчиво взглянул на меня.
– Не врешь?
– Леша! – кричу я.
Через минуту из-за троллейбуса выскакивает «крокодил», а за ним и сам Жданов. Оба здорово промокли и потеряли свою франтоватость.
– След пропадает у перекрестка. На машину сел, то ли еще что. Было бы сухо…
– Тут гражданин, – прерываю я излияния Лехи, – сомневается, что мы из МУРа.
Жданов изучающе взглянул на задержанного. Пес его изучал уже давно, с явным профессиональным интересом и очевидным нетерпением ожидая команды от своего хозяина.
Последнее, пожалуй, было убедительней всего.
– Я нет… Я что… – мой «бодливый» быстро вскакивает и, косясь на собаку, начинает отряхиваться. – Я сам в милицию шел… Меня ограбили…
– Где?
– Тут.
– Где тут?
– В троллейбусе. Вон в том. Четвертом отсюда.
– Ты чего же, в нем ехал что ли? – мрачно спрашивает Леха, удерживая глухо ворчащего кобеля.
– Нет, я из кафе шел.
Интересно. Надо думать, мальчонка не врет.
– Как зовут?
– Не знаю.
– Как это не знаешь. Имя свое забыл?
– Я думал вы про тех… Виктор Сухоруков. Я на третьем курсе института связи учусь…
– В каком кафе был? – такого пострадавшего «раскручивать» не надо. Только останавливай вовремя.
– В «Ровесниках».
– С кем?
– Один. Хотел разрядиться.
– Возвращался тоже в одиночестве?
– Нет… – смутился он. – Я там с девушками познакомился…
– Вместе с ними шли?
– Да.
– Одна девушка в синем платье в горошек с белой кокеткой? Белая сумка, зовут Светлана? Так? Не знаю, какой бес потянул меня за язык. Фактов практически нет. Но я уверен – угадал!
– Она уже заявила?
Почему у него такой испуганный вид?
– О чем заявила? – я резко разворачиваю Сухорукова лицом к себе. Пес угрожающе рычит.
– Я не мог, я ничего не мог. Пустите меня, – вырывается он. – Нас потащили в разные стороны, Саша пропал…
Прихватываю сильнее, не обращая внимания на то, что куртка его сырая и грязная.
– Кто пропал? Что ты не мог? Говори яснее!
Он мотает головой и всхлипывает. Совершенно обалдел от страха.
– Поедешь с нами.
– Зачем? – вздрагивает он.
– Ты же шел в милицию? Там и поговорим, – мрачно обещаю я, – Здесь тебя обстановка смущает.
– Не смущает… Подошли к троллейбусам… Тут они… Сашка в сторону, а мы попались. Я пытался… Но меня потащили…
– Кто? Куда?
– Я же говорил, в троллейбус. Кажется, четвертый отсюда.
– Это тебя, а Светлану?!
– Тоже, кажется. Потом кричали. Она, по-моему.
– Какой троллейбус, вспомни.
– Где-то в середине.
– Пошли, покажешь.
Тащу его за собой. Он бежит плохо, едва переставляя ноги. Здорово накачался коктейлями.
– Здесь где-то, – задыхаясь, говорит Сухоруков.
– Точно?
– Кажется, – тянет не слишком уверенно. Если ошибся, будем осматривать все машины, искать следы.
Только два троллейбуса стоят с открытыми «гармошками» дверей. Понятно, что преступники могли и закрыть их за собой. Но начнем, все же, с этих.
Луч фонарика выхватывает на полу всякий мусор: билетики, конфетные обертки, веточки, застрявшую в решетке новенькую копейку. Поленились, очевидно, подмести с вечера салон. А мне возись. Не верю, что сразу повезет. По закону подлости, если и отыщем, то в самой последней машине. Сколько раз так было.
Неожиданно замечаю матовый блеск хорошей книги под одним из сидений. Почудилось? Снова веду лучом фонаря туда. Наклоняюсь. Записная книжка на молнии. Большая, красивая. Потерял кто-то? Возьмем осторожно, чтобы эксперт потом не ворчал на меня, когда будет снимать отпечатки пальцев. Тихо потянув замочек, откроем.
Пока везет. Внутри паспорт. Новенький. Обложка без единой царапины. Раскрываю. На первой странице аккуратным почерком написано: «Горяева Светлана Игоревна».
Фотография? Это лицо я только что видел в «скорой».
Не сработал сегодня закон подлости. Иногда так бывает…
Как это можно? Как? Ее нежное тельце, мягкая кожа и вдруг страшная рана, кровь, грязь. Нет, нет здесь что-то не так, такого просто нельзя представить. У кого только поднялась рука?!.. Нож… Какой ужас!
… Почему мы так медленно едем? Кому понадобилось делать Москву такой огромной?! Пока до больницы доберешься, уже не останется сил.
Сколько раз я ей говорила, успеешь навеселиться, будь осторожна в выборе знакомых. Нет, она все хочет делать по-своему, всегда и во всем понимает больше других. То, что я прожила столько лет на свете, во внимание не принимает. И друзья у нее… Да, собственно, я и не знаю, кто у нее друзья. С матерью делиться не хочет. Дерзит. Попробовала бы я в ее возрасте так ответить матери, она бы мне такое устроила.
Но ведь я к ней с любовью, пытаюсь понять, убедить. Разве так чего-нибудь добьешься? Самостоятельности ищет… Доискалась…
…О чем это я? О чем? При чем тут воспитание? Какая ерунда. Девочка в беде, ее надо спасать, закрыть собой от всего. Лучше бы со мной такое, какая же я дура, пусть делает все, все лишь бы была жива и здорова. Всю себя я готова отдать по кусочкам, лишь бы обошлось. И кровь моя не подходит. У нее отцовская группа.
Боже! За какие грехи мне эти наказания?
Мы приедем, наконец, или нет? Зачем он так тащится? Нашел время соблюдать правила.
…Помню, какой плаксой была, когда ее из роддома привезли. Все ночи орала. Я тогда думала, что скоро сойду с ума и уже никогда в жизни не смогу выспаться… А когда в школу пошла, я, наверное, больше ее волновалась. Вернее – только я и волновалась. Для нее это было началом новой игры. Какой же смешной она была: огромные восторженные глаза, косички, тоненькие ножки, новый необмятый ранец. Чудо мое…
Попадись мне тот ублюдок, который посмел! Убила бы, зубами в горло вцепилась и разодрала. Сволочь! Таких стрелять надо! Вешать! Забивать кнутом на площади!
Что же случилось? Вот и больница. Боюсь, не смогу выйти из – машины. Куда же я задевала валидол?
…Неужели это и есть поворот? Не думал, каким он будет тяжелым и жестоким. Хотя, перемен без боли не бывает. A я ждал, когда должно произойти подобное? Только отчего именно дочь стала верстовой вехой в жизни? Опять, опять я получаю свою боль через другого.
…Бензин почти на нуле. Надо бы на обратной дороге заправиться.
До двадцати девяти лет жил вроде нормально. Нет, я и тогда понимал, что все вокруг нас проходяще. Но понимал как непреложную истину, как некий абстрактный постулат, который ко мне относился лишь со стороны приобретений.
Диплом, жена, квартира, дочь, положение… И вдруг умер отец. Я и не понял сначала, что все! Не будет его больше! Что вместе с ним начало мое исчезло. Да, то было первым толчком, который вывел меня из равновесия, заставил оглянуться. А ровно через год в автомобильной катастрофе разбился лучший друг. За день до того посидели хорошо в баре, от души пивка попили, а на следующий вечер я за гробом поехал.
Скорее всего, вот тогда я и почувствовал наиболее остро зыбкость всего. Неприступные, на первый взгляд, жизненные редуты оказались холщовыми декорациями.
Черт, на красный проскочил. Ладно, под утро в Москве, слава богу, все еще спят. И так гоню на пределе, без всяких правил…
Зыбкость, значит… Смертным я себя ощутил. Смертным! Из плоти, крови и разума. И тут, познавший мизерность отпущенного ему срока, разум стал раздваиваться. Один я живет, а другой я наблюдает. И этот второй с каждым днем все больше убеждался, что не так первый живет. До крика не так, как мечталось, как хотелось, просто. Как амеба. До инерции смирился со всем и движется, как с горки на детских санках: куда подтолкнули – туда и понесло…
Не сразу это раздвоение пошло. Сначала, вроде, и не очень замечал. Так, легкое беспокойство. А вот когда уже за сорок перевалило – стало ясно, – не может дальше такое продолжаться. Сделалось противно жить. Только, чтобы произошли изменения в бытие, мне внешний толчок нужен, как знак от судьбы. И я ждал его, зная, что он обязательно будет. Наверное, это от слабости. Только о ней никто не знает. Наоборот, окружающие считают меня, энергичным, сильным, уверенным. Тем лучше! Стану именно таким! И чтобы с дочкой не случилось я, именно я, буду ей опорой…
