С величайшей осторожностью закрыл он лавку и прокрался по коридору. Оставалась еще парадная дверь, но Скейса это не беспокоило. Вряд ли тихий щелчок замка разбудит спящих наверху. Даже если убийца лежит на кровати без сна или беспокойно ворочается с боку на бок, еле слышный шум не встревожит ее. По ночам старые дома полны таинственных шорохов. Да и пока она встанет, включит свет, подойдет к окну, незваный гость успеет скрыться из вида.
Дверь затворилась почти беззвучно. Норман отправился на станцию Бейкер-стрит дожидаться утреннего поезда Кольцевой линии.
В четверг двадцать первого сентября Филиппа сидела в плетеном кресле у распахнутого окна в своей комнате. Девушка с матерью только что вернулись из Бромптонской часовни, где они любовались на мраморные статуи Алессандро Маззуоли. До работы оставался еще целый час. Мэри Дактон предложила заварить чай. Из кухни доносились загадочные шорохи, словно там поселилось мелкое домашнее животное. Тонко позвякивала посуда, чуть слышно ступали шаги. Для Филиппы эти звуки были настоящей музыкой. Дверь в большую комнату оставалась приоткрытой, однако из-за того, что по четвергам заведения закрывались рано, улица на сей раз молчала. Далекие веселые голоса за ее собственным окном, казалось, долетали откуда-то из другого мира. Стоял душный день; сначала вроде бы собиралась гроза, но в последние полчаса небо прояснилось, и спальню заливал густой медовый свет, какой обычно бывает перед наступлением сумерек.
Девушка наслаждалась покоем, как вдруг ее начал переполнять сладкий трепетный восторг, диковинный и непонятный. Даже неживые предметы в комнате облеклись сиянием радости, витающей в воздухе. Филиппа, распахнув глаза, смотрела на цветок герани на своем подоконнике. Почему она раньше не замечала его красоты? До сих пор она не ценила этих ярких растений, мирилась с их изобилием на безвкусных парковых клумбах и политических трибунах, а дома держала только за неприхотливость. Но это же чудо земной красоты! На конце пушистого, нежного стебля покачивались пышные соцветия, каждое из которых напоминало крохотный розовый бутон. Неприметно и верно, как дыхание, раскрывались они навстречу солнцу. Словно тончайшая кисть искусного живописца провела бледно-желтые линии по розовым полупрозрачным лепесткам. А листья, похожие на маленькие опахала! Как причудливо бежали по ним прожилки, какое бесконечное разнообразие оттенков зелени являли они восхищенному взгляду! На память пришли знакомые строки Уильяма Блейка: «В мире все живое — свято, радость жизнь черпает в жизни…»[48] Даже собственное тело показалось Филиппе чем-то удивительным. Целые реки омывали его изнутри, и не было в их волнах ничего ненужного, лишнего. Все живое слилось воедино и стало частью всеобщей полноты. Дышать — уже значило упиваться блаженством. Девушке хотелось молиться, хотелось от души сказать кому-то неведомому: «Спасибо за это мгновение. Помоги мне сделать и ее счастливой!» В голове зазвучали другие слова, тоже где-то когда-то слышанные: «Ибо мы Им живем, и движемся, и существуем».[49]
Тут мать позвала ее в большую комнату, где изумительно пахло лимонными дольками и свежезаваренным чаем. На прикроватном столике располагался поднос из папье-маше с чайничком и двумя любимыми чашками. Мэри Дактон с улыбкой протянула некий сверток.
— А это я сделала для тебя.
Филиппа развернула неожиданный подарок: джемпер с отложным воротником, выполненный в самых разных желтовато-коричневых тонах, с двумя прямоугольниками яблочно-зеленого цвета, расположенными справа на спине и на груди. При вязании, разумеется, использовались всевозможные виды ниток, тонких и толстых, блестящих, матовых и пушистых, и переливы текстуры придавали простому на первый взгляд узору особую прелесть. Натягивая джемпер, девушка не удержалась и воскликнула:
— Какой очаровательный! Просто чудо! Когда же ты его связала?
— По ночам, у себя в комнате. Не хотела показывать тебе, пока не закончу. На самом деле здесь ничего сложного. Рукава — это прямоугольники, присборенные у плеч. Конечно, сейчас еще слишком тепло, а вот осенью в Кембридже ты скажешь мне спасибо.
— Уже говорю. И всегда буду говорить. Он безумно красивый. Все станут спрашивать, где такие продаются. И я скажу: «Это мне мама связала». Вот будет весело!
Они обменялись взглядами. Лица обеих сияли от удовольствия. «И я скажу: „Это мне мама связала“…» Филиппа выпалила эти слова не задумываясь, не просчитывая их эффект заранее. Кажется, впервые в жизни она говорила свободно и прямоте, что лежало на сердце. Девушка вытащила пышные волосы из-под круглого воротника и, встряхнув ими, распустила по плечам. Затем раскинула руки и закружилась по комнате. В овальном зеркале между окнами она видела собственное отражение — вихрь золотых, коричневых, желтоватых пятен с ярко-зелеными вспышками; позади мелькало лицо матери, оживленное, со смущенным румянцем на щеках и сверкающими глазами.
Внизу в подъезде резко и повелительно затрезвонил звонок. Филиппа замерла. Застигнутые врасплох, хозяйки уставились друг на друга удивленными, обеспокоенными глазами. Никто не приходил к ним со дня дежурного визита полицейского.
— Наверное, Джордж вернулся за чем-нибудь и позабыл ключи, — неуверенно произнесла Мэри Дактон.
— Сиди здесь, — сказала дочь, направляясь к двери. — Я открою.
Не успела она спуститься по лестнице, как звонок прозвучал снова. Девушка встревожилась. Однако дверь пришлось отпереть.
— Мисс Пэлфри? — промолвил гость опасливым, чуть ли не виноватым тоном. — Я Терри Брюер.
И вежливо протянул карточку, которую держал наготове. Филиппа не удостоила ее взглядом. Мало ли карточек на свете: визитки, паспорта, ордера на обыск или арест, лицензии… Всякий клочок исписанного картона требует: «Впустите! Я существую. Я облечен властью, надежен, имею вес в обществе». Девушка не нуждалась ни в каких бумажках, она смотрела пришельцу прямо в лицо.
— Что вам надо?
Какой молодой, не намного старше ее. Тугие кудри прикрывают лоб. Лицо в форме сердечка, с отчетливо раздвоенным подбородком. Выпирающие скулы. Изящные, влажные, чуть надутые губы. Огромные блестящие глаза бледно-карего цвета с ярко-зелеными вкраплениями. Филиппа твердо, хотя и с неприязнью заглянула в них.
— Просто поговорить. Я внештатный журналист «Кларион», пишу очерк о преступниках, получивших пожизненный срок, об их дальнейшей судьбе на свободе. Никаких сенсаций, вы же знаете «Кларион». Ни жареных фактов, ни слезливых подробностей. Нашего читателя привлекают человеческие истории. Как вы нашли свою мать, что это значит — жить под одной крышей после стольких лет разлуки, как она перенесла годы в тюрьме… Я хотел бы побеседовать с вами обеими. Разумеется, реалии мы изменим. Фамилия Дактон даже не будет упомянута.
Девушка хотела захлопнуть дверь у него перед носом, однако непрошеный посетитель надежно уперся в створку носком ботинка.
— Понятия не имею, о чем вы, — отрезала Филиппа. — И не желаю вас больше видеть.
— Неужели думаете, у вас есть выбор? Лучше пустить меня, чем целую дюжину других. Одно эксклюзивное интервью, и я обещаю оставить вашу семью в покое. Ни адреса, ни настоящих имен. Видите, я очень сговорчив, не то что прочие.
Лжет, подумала девушка. Никакой он не журналист. Скорее всего мелкая сошка из редакции «Кларион», возмечтал сделать себе громкое имя. Да, но кто-то его натравил, и это мог быть только…
— Как вы нас разыскали? — в упор спросила она.
— У меня много друзей.
— Точнее сказать, один. Габриель Ломас.
Визитер не ответил, однако Филиппа и так поняла, что попала в точку. Не научился парень врать как следует. Подвижное, не привычное к самообладанию лицо сразу же выдало его. Значит, Габриель позвонил в дом на Кальдекот-Террас, причем наверняка улучил минуту, когда Хильда была одна. Морис почуял бы опасность, раскусил бы обманщика даже по телефону, однако его жена — глупая, ни в чем не повинная Хильда — так и напрашивалась на роль жертвы. Интересно, что ей наплел Ломас и сколько ему удалось выудить? Разумеется, наврал с три короба об их нечаянной встрече. Даже без необходимости он бы не удержался и что-нибудь присочинил. А после провел уже собственное дотошное расследование. Тому, кто намеревается изучать историю в Кембридже, не составит особого труда собрать нужную информацию, тем более в подобном случае. Не каждый день женщину приговаривают почти к десятилетнему заключению. Достаточно было поднять газетные вырезки за тысяча девятьсот шестьдесят восьмой — тысяча девятьсот шестьдесят девятый годы. Даже странно, что молодой человек прокопался почти неделю, устанавливая личность ее матери. Хотя, с другой стороны, у него могли найтись дела поважнее мелкого предательства.
