- Тепло было, не по-осеннему.
- А в чем вы были одеты?
- Юбка, курточка, а сверху белый халат...
Петельников и Кашина переглянулись. Леденцов это заметил и быстро проговорил:
- В нашем деле важны мелочи, товарищ капитан.
- Правильно, об этом и в кино показывают, - подтвердила хозяйка, всплеснула руками и суетливо зачастила: - Вспомнила, господи! Часов этак в одиннадцать подходил задумчивый мужчина в очках, выпил стакан молока и сильно огорчился, что первая цистерна скисла. Все спрашивал, как да почему...
- Какой он из себя? - оживился Леденцов, хватаясь за вздыбленный чуб.
- Это Рябинин, - вставил Петельников.
- Вопрос снимается. А в тот день краник заедало?
- Да его на дню несколько раз заедает.
- Постукивали?
- Постукивала.
- А молоточек где лежал?
- На цистерне, пломбу там я срывала.
- За молоточком сами лазали?
Анна Григорьевна задумалась:
- Мне-то некогда. Кого-то просила... А-а, мужчина поднялся.
- Не женщина?
- Нет-нет.
- Это было до скисания или после?
- До, еще до.
- Какой мужчина из себя?
- Нормальный, как и все.
- Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?
- Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.
- Лимит вопросов исчерпан, - успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.
- Спасибо, Анна Григорьевна, - поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. - Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?
- Да.
- А она была открыта?
- Прикрыта.
- Ее можно было приподнять?
- Можно...
- Вилена, бери рецепт печенья. Испечешь - пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару ведер.
В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:
- Молодец, Леденцов.
- Нас же интересует не мужчина, а Калязина.
- Неизвестно, что нас интересует.
- Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль - работать под дурачка.
- Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные... А бывает сон цельный, какой-то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ...
Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что-то объясняю... Скажу приятное ангелу - он меня тянет; скажу приятное черту - он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький.
И все-таки черт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: "Поджарю тебя, поджарю..." А я ставлю ему условие: "Только не на маргарине, а на сливочном".
Вот какой я храбрый - во сне.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: "Пощадите!" Не-е-ет, я тоже приемчики знаю...
Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр-камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать... Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр-камень, сбрось ворога наземь...
С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: "Доченька, согрей воды, я сегодня умру". И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла...
После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову - стоит передо мной мать: "Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет". Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.
Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре - стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.
Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.
Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.
- Аделаида Сергеевна, я к вам...
- Да, милочка, - не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы.
- Я от Германа Борисовича Пинского.
Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом:
- Пройдемся, милочка...
Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.
- Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?
- Вера Акимова.
Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.
- Итак, Вера Акимова, зайдем в мороженицу?
Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.
В кафе "Пингвин", как всегда, было полно молодежи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.
- Милочка, что-нибудь выпьем?
Вера неопределенно улыбнулась, показывая, что она на все согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликер, шампанское и сигареты.
- Ну что ж, давай, милочка, знакомиться...
Вера опять неопределенно улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода - лет тридцать.
- Себя я не представляю...
- Вас все знают, - кивнула Вера.
- Сколько тебе лет?
- Тридцать два.
- А выглядишь на двадцать пять.
- Слежу за собой, не ем...
Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках - сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки-то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью.
- Массаж, йога, аутотренинг?
- Не-ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки...
- Зачем без подушки?
- Чтобы шея стала длиннее.
- А я вот сплю на двух подушках, - сказала Калязина вроде бы по секрету. - И знаешь почему? Чтобы шея была короче.
- Зачем... короче? - отважилась Вера на вопрос.
- Чтобы не высовываться.
Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое.
Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким-то сиреневым ликером. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом:
- Ну и что ты из себя представляешь?
Вера тоже хотела отпить, но вопрос отбросил ее от бокала.
- Я? Простой человек...
Из кармана жакета Калязина достала неожиданно крупный блокнот с пришпиленной к нему японской авторучкой. Отодвинув рюмку, она не спеша записала: "Когда мне кто-нибудь говорит, что он человек простой, то я знаю жди сложностей".
- Расскажи о себе, - велела Калязина, берясь за графин, потому что пригубленная рюмка оказалась пустой.
Помада, видимо, польская, но наложена чрезмерно, без вкуса. Веки подсинила, а ей бы пошли зеленоватые, к осветленным волосам.
- Кончила педагогический институт, преподавала в школе биологию. Неспособная я, что ли, к этому делу... Плохо шло. А потом неприятность. Попросила я одного лоботряса выйти вон. Он собрал портфель и, проходя мимо открытого окна, выпрыгнул в него. Третий этаж. Его увезли в больницу, а меня чуть не судили.
- Это они могут, - вставила Калязина меж рюмками.
- Ну, я уволилась. А потом работала у Германа Борисовича машинисткой.
- И чего ушла?
- Заработок небольшой, работа нудная...
В ушах золотые тяжелые серьги-бомбошки. Дорого, но безвкусно. На пальце толстенное кольцо дутого золота. На другом пальце грубый перстень, но камень натуральный. Вкуса бы ей, вкуса.
- Извини, милочка, но одета ты не на зарплату машинистки.
Вера краснела медленно, натужно, словно поднимала незримую тяжесть. Калязина ждала, не пытаясь ни помочь ей новым вопросом, ни смягчить брошенных слов.
- Я была замужем. Остатки прежней роскоши...
Под ее растерянным взглядом Калязина открыла блокнот и красиво вывела на скользкой бумаге: "Самая в ней навязчивая черта - скромность".
