– Ты… хватит!
– Не хватит, – жестко отрезал Илья. – Ты сама себя с ума свела. И приступ агрессии был спровоцирован не только Генкой… Поэтому ты убила его, не узнав, где картина… и поэтому убрала Леньку.
– Он меня шантажировал! Он… он видел, как я выходила… Я сказала, что мужа ищу, что…
– Сам дурак. А Женька?
– Случайно встретил… и мог бы все понять.
– И Танька сама виновата? – Илья склонил голову набок. Женщина в темном пуховичке поспешно кивнула. Она уцепилась за эту мысль.
– Я спрашивала ее о картинах! Предлагала разделить все… Пополам разделить… А она не захотела! Жадная! И тварь… Она Генку соблазнила… Он говорил, что любит меня и только меня, а потом… с ней спал! Я видела… я хотела уйти, а он папу шантажировать начал… Я не соврала! Ваня, ты же понимаешь, что у меня выхода другого не было! Ты же…
Ванька отвернулся.
Наверное, тяжело вот так осознавать, что дорогой тебе человек оказывается вовсе не тем, кем ты его считал.
– И его ты тоже собиралась убить. – Илья подошел к стене. – Нас всех, верно?
– Я… я не виновата!
– Вера – свидетельница… Я… тоже. И брат твой. Он же не стал бы молчать, верно?
Ванька опустил голову, сгорбился и на глазах постарел.
– Мы все тебе мешаем, так?
Картина снялась легко. Илье показалось, что та висит прочно, надежно, но она соскользнула с гвоздя, словно сама отдаваясь в руки. От нее еще пахло краской, и, наверное, отчасти она не высохла.
Пускай.
Все-таки водка или селедка?
– Я… не виновата! Это она… Ее все предали, и она мстит… и я… Генка меня предал! И Танька… и Ленька шантажировал… Шантажисты не заслуживают жизни.
– А я? – тихо спросил Ванька, поднимаясь. – Я заслуживаю?
– Ты… мне… мне жаль! – Она подняла пистолет. – Мне так жаль…
Быть может, она и вправду испытывала жалость или что-то сродни ей, но вот Илья не верил. Он взвесил картину, удивляясь тому, что не столь уж она тяжела, как выглядит.
Повернулся к Марьяне.
И крикнул:
– Лови!
Картина полетела, некрасиво, нелепо, и если бы Марьяна стояла чуть дальше… Она же вдруг разом забыла про пистолет, вскинулась, не то заслоняясь, не то пытаясь подхватить на лету. И взвизгнула, когда тяжелый угол рамы ударил по рукам.
Пистолет упал.
И грохнул выстрел, наверное, пуля попала в лампу, потому что та разлетелась на сотню осколков. Только Илья на лампу не смотрел, он упал сверху на Марьяну, на картину. И под весом его захрустела рама, с треском расползлось и полотно.
Марьяна, повалившись на пол, ударилась затылком, и звук вышел на редкость гулким, будто бы голова ее была пуста. Она зашипела от боли и руки вытянула, пытаясь оттолкнуть Илью.
– Пусти!
Она вырывалась.
Извивалась по-змеиному, всем телом, а про пистолет забыла.
Хорошо, что она забыла про пистолет. С пистолетом Илья бы точно не справился.
– Ваня! – завизжала Марьяна тоненьким голосом. – Он… он меня обижает! Помоги!
Она вывернулась, уставившись на брата совершенно безумным взглядом, и тот, не выдержав, отвернулся.
– Ты… ты меня предал! Все вы меня предали! Ненавижу!
Марьяна рванулась, почти выскользнув из-под картины, которая, разодранная, сломанная, мешала, она попыталась перевернуться, встать на четвереньки.
– Хватит!
Этот голос заставил вздрогнуть не только Марьяну.
– Будем считать, что показательные выступления окончены. – Олег Петрович вошел в класс и поморщился. – Что вы тут учинили… Взрослые люди, между прочим! Стреляете, имущество казенное портите… нехорошо. Да отпустите вы дамочку, никуда она уже не побежит. А вы, женщина, бросьте пистолет. Я ведь тоже выстрелить могу.
И как-то это прозвучало так, что Илья поверил: и вправду может. Выстрелить. И попасть. Прямо в выпуклый Марьянин лоб, который покрылся мелким потом.
– Она моя! По праву моя…
– Ваша, ваша… – Олег Петрович ногой пистолет отбросил. – Вставай, картиновладелица…
– Моя… Она только моя… Я с ней говорю…
– Разберемся.
Он не стал надевать на Марьяну наручники, просто подхватил под локоток, но почему-то всем стало ясно, что вырваться и сбежать – не позволит. Не тот он человек.
– Картинку оставь…
– Она моя! – Марьяна только сильней прижала обломки рамы к груди. – А он испортил… Посмотрите, как он ее испортил! Нельзя так с картинами!
– Конечно, нельзя… Мы разберемся.
– И накажете его?
– Накажем…
– А картина…
– Ее надо починить. – Олег Петрович был бесконечно терпелив, а в классе появлялись какие-то другие, незнакомые Илье люди. Эти люди были деловиты, что муравьи, и незаметны. – Вот, наш лучший специалист по…
– Реставратор?
– Именно. Реставратор. Он починит вашу картину.
Марьяна почти безропотно протянула обломки седовласому мужчине.
– А мы пойдем… поговорим…
– О чем?
– Обо всем… Расскажете, как оно так вышло, а то, понимаете, теории хороши, но правда лучше… Вы вот правду знаете?
Марьяна кивнула.
– И поделитесь.
– Это она виновата. – Марьяна шла, уже опираясь на руку Олега Петровича, она семенила и что-то рассказывала страстным шепотом. И смотреть на это было неприятно. – Она, а не я… Ее все предали… и меня… Видите, как получилось?
Отпустили всех часа через два. Илья рассказывал… Ему задавали вопросы, он отвечал. И снова отвечал. И говорил, что-то писал, читал, подписывал.
Кивал.
Соглашался.
Очнулся уже во дворе школы. Светало. И рассвет был сизым, уродливым. Илья поднял воротник и отошел к лавочке. Вдруг навалилась усталость, и такая, что дышать и то получалось с трудом. Но Илья дышал. Сидел. Глядел перед собой.
– Привет, – раздалось рядом. – Подвинься.
Он молча подвинулся.
Вера села, вытянув длинные ноги. Некоторое время молчали.
– Что с ней теперь будет?
– Не знаю. – Илья сам старался не думать о том, что будет с Марьяной. Какая ему разница? – Освидетельствование, думаю… а там или суд, или больница.
– Думаешь, она сошла с ума?
– Думаю, она могла сойти с ума. А еще могла сообразить, что сумасшествие – ее единственный шанс выбраться. Она не глупа… Но надеюсь, что ее посадят.
– А картина?
Вера прятала руки в карманах.
– Она ведь испорчена?
– Картина Калерии – да… Ее, конечно, можно восстановить, но не уверен, что с этим станут возиться. Все-таки Калерия наша не была звездой первой величины.
– Значит, ты лгал?!
Сколько возмущения, и почти искреннего.
– Когда? – Илья посмотрел на Веру, кажется, она улыбалась. – Я не лгал… Татьяна и вправду спрятала картины в кабинете рисования. И оставила у себя работы Калерии… Всего-то и осталось, что снова их поменять.
– Выходит, что Крамской…
– В руках специалистов… Если это и вправду Крамской.
Илья замолчал.
Ему ведь объясняли про то, что нельзя просто взять и смыть растворителем верхний слой краски, работа эта кропотливая, требующая аккуратности, что малейшая неловкость уничтожит и оригинал. Объясняли про оценку и экспертизу.
Научную базу.
Еще что-то такое, он даже слушал, только понял не до конца.
– В любом случае она вернется в музей…
– Наверное, это будет правильно.
Вера поднялась.
– Наверное, пока…
– Наверное.
– Заедешь как-нибудь в гости?
– Если приглашаешь.
– Приглашаю.
– Тогда заеду… Тебя подкинуть?
Ему совсем в другую сторону, но… Почему бы и нет, раз история окончена и он свободен.
– Не откажусь… Слушай, а как ты понял, что это Марьяна?
Она шла широким мужским шагом. И совсем не походила на библиотекаря… А ведь изменилась, стала… свободней?
Женьки больше нет.
И прятаться не от кого… Получается, Марьяна сделала полезное дело? Странно думать о чужой смерти с точки зрения пользы. Илья выбросил эту мысль из головы.
Вернется как-нибудь потом.
– Напиши письмо, – попросила Матрена. Как ни странно, но появление Аксиньи, которую прошедшие годы нисколько не затронули – все так же кругла она, крупнолица и краснорука – придало сил. Только Матрена знала, что сие ненадолго.
Она умрет.
То, дурное, что сидит под сердцем, убивало ее верней, нежели яд или нож…
Нельзя было проклинать… и невозможно не проклясть.
– Напишу, – пообещала Аксинья.
– А еще у меня саквояж украли… Там драгоценности… и деньги… Он обещал содержание, по пятьсот рублей…
– Хорошо…
– Напиши ему, пусть заплатит… На похороны… Я про тебя забыла…
– Вот дурница…
Аксинья и не ждала, что сестра, вспорхнувшая так высоко, будет помнить о родне… Нет, какие-то деньги она присылала, и нельзя сказать, чтобы деньги сии пришлись вовсе не к месту. И хату на них справили, и скотину прикупили, и девкам на приданое отложить удалось.
Нет, грех Аксинье на сестрицу жаловаться.
А что было, так то от молодости, от дурости книжной… Начиталась романов барыниных и восхотела, курица, в царицы. Вона что вышло… Матерь Божья милосердная… Смилуйся над рабою своей, отпусти ей грехи тяжкие, замолви словечко перед сыном.
