неровность на потолке отбрасывала тень, точно язычок темного огня.
В «Хорслейк Инн» кое-что произошло, что теперь не давало ему покоя. Он расстегивал ее спальник, когда она взяла его за руку. Ее горячая рука утонула в его ледяной, бесчувственной ладони. Он помнил, как чуть сжал свою руку и ощутил, как трепещут ее пальцы, обхватившие его ладонь.
– Она была не в себе, и тебе это известно, – негромко произнес он, огонь отражался в его зрачках.
Но это было далеко не все.
Взяв его за руку, она улыбнулась ему. Тут-то Говард и увидел их – отчетливо, будто мог коснуться. Нити, серебристые в лунном свете. Брекеты, мрачно подумал он. И все же не только они. Эти нити – другие, не металлические – возникли не из страха или боли, как в случае с Дэниелом. Они тянулись и тянулись, пока не зазвенели, как струны.
Все началось с вопроса «что, если»… Или несколько раньше – когда он впервые увидел ее в гостиной дома на Холлоу-драйв сквозь окно во всю стену.
Ну и что?
Она – жена Митчелла.
Но она сняла кольца. Колец не было в октябре, не появились и теперь – он удостоверился в этом, как только расстегнул спальник. Мельком бросил взгляд, словно если глянуть быстро, то это не будет считаться.
Пусть колец не было, она все еще жена Митчелла. Проехала пятьсот миль, в другой штат, в глушь. К Митчеллу. Может, даже собиралась вернуться к нему. Любила его.
А Митчелл оступился.
Он попытается снова. Еще один раз. Принесет ей еду. Прощупает почву. Прислушается к своим ощущениям.
А если ничего не изменится? Что тогда? Вызвать ей такси?
– Ты можешь пригласить ее на танцы или в кино, – сказал Говард, яблоко в руке давно порыжело. – Или куда сейчас ходят на свидания.
А мысленно продолжил, слово в слово: Эшли Уилкс тоже был женат, но это не мешало ему поцеловать Скарлетт, когда он обтесывал колья.
Из леса донесся одинокий вой. Сегодня полнолуние. Нет ничего ярче и холоднее январского полнолуния – Волчьей Луны. Швырнув огрызок в камин, Говард вышел из гостиной. Несомненно, Вивиан держалась лучше Дэниела. В разы лучше. Кто бы мог подумать… Но она еще ничего не видела. Только темноту.
Говард разделся и улегся в постель. Заложил руки за голову и стал смотреть в темноту.
Есть вещи похуже, чем быть в темноте. Например, не быть в ней.
Во тьме я отчетливо увидел «Картину с черной аркой» Василия Кандинского – яркую, будто театральная декорация, подсвеченная софитами. Я взбирался по черной арке, объединявшей три больших цветных блока: синий, фиолетовый и красный. Поднялся на арку с синего, местами окрашенного в грязно-желтый и красно-оранжевый, пересек фиолетовую форму – и рухнул в алый. В безумие.
* * *
На обратном пути я вышел из себя. Сжал ее коленку, повел рукой выше, погладил ляжку, снова сжал, сильнее. Это не могло быть не больно, но Вивиан продолжала смотреть на дорогу застывшим взглядом.
Ее упрямые, тяжелые локоны, которые выдержит не каждая резинка. Ее спокойное, почти отрешенное лицо.
Дэн…
Ее гребаные волосы, которые мне хотелось намотать на кулак. Ее гребаное лицо, которое я пригрозил разбить ей, если она не перестанет делать вид, что я пустое место. То есть ее обычный вид. Вид Умницы Всезнайки, чьи надежды не оправдались. И этими надеждами был я.
Ты знала, за кого выходишь замуж. Я не Багз Банни, не Даффи Дак, не Винни, мать его, Пух. Это не путешествие в Диснейленд.
Дэн…
Я сосредоточился на дороге. Из чистой неудовлетворенности стукнул кулаком по сиденью. Лишь бы не по ней. И это не значит, что не хотел.
Ни хрена это не значит.
На следующий день она ушла.
* * *
Телефонный звонок, рано утром.
– Дэн…
Что-то в голосе брата схватило меня за сердце.
– Что случилось?
– Это касается Джима…
Я понял все в тот же миг.
– Он ранен? Но он будет в порядке, ведь так? – Я уже бежал по холлу, в пижамных штанах, прижимая мобильник к уху. – В какой он больнице? Я немедленно выезжаю.
– Дэн, его больше нет.
Ты понимаешь, но не осознаешь. Так всегда бывает с необратимым. Понимаешь, но не осознаешь.
Я схватил ключи от машины и замер.
– В смысле – нет?
– Он мертв.
Мой лучший друг со времен средней школы выехал на встречку прямо перед тягачом. Удар был такой силы, что куски его автомобиля раскидало по четырем полосам. Больше никто не пострадал. Я видел видео с камер наблюдения. Видел, как жизнь распадается в огне. Точно полотно, которое облили уайт-спиритом и подожгли.
Трудно представить, что Джеймс был трезв, когда это случилось. Для него было обычной практикой запрыгнуть за руль после стаканчика-другого. Откуда я это знал? Как правило, я сидел рядом. Предаваться самосожжению гораздо веселее, когда вы делаете это вдвоем. Разве самосожжение – не суть искусства? Нельзя создать что-то, не уничтожив пару-тройку душ.
Я заперся в студии. Совершенно голый, разбил стакан и сильно порезался, когда пытался собрать осколки. Тогда я взял кисть и поместил в композицию лицо Джеймса, использовав зарисовки, сделанные годом ранее. Помнится, он подтрунивал надо мной, но сидел на месте. Ухмыляясь, предложил скинуть одежду, чтобы я зарисовал его главное достоинство. А я сказал, что для того мизера, что у него есть, понадобится увеличительное стекло.
Кровь текла по руке, кисть скользила в пальцах. Я испачкал холст, тряпкой смахнул пятно.
Годом позже «Охота» стала моим самым дорогим произведением, проданным на открытых торгах. Я не мог на нее смотреть. Не взглянул на нее с того самого дня, как поставил подпись Mitchell в правом нижнем углу.
Потом наступил день похорон. Вид закрытого гроба, заваленного цветами, приводил меня в ярость. Мне хотелось поднять крышку и встряхнуть Джеймса как следует, заорать, чтобы он прекратил валять дурака, идем пропустим по стаканчику. Лишь бы не оставаться наедине с этой молчаливой пустотой. Зак сидел рядом, полагаю, готовый в любую секунду броситься за мной, захватить меня сзади за шею рукой, повалить и удерживать, пока не поспеет подмога.
Еще там была Джина, восемнадцатилетняя сестра Джеймса.
– Привет, Зак.
– Джина, прими мои соболезнования.
– Да, спасибо… Привет, Дэн…
– Вот черт.
– Ты не отвечаешь на мои звонки… Нам нужно поговорить…
Я схватил ее за локоть и поволок туда, где нам никто не помешает. Никто, кроме Зака, не обратил на нас внимания. Не знаю, что выражал его
