– Между прочим, – сказала, хмелея от собственной наглости, – есть люди, которые знают, куда мы направились и зачем. Мы приехали сюда не одни, и если…
– Я тоже приехал не один, – перебил убийца. – Снова эта жуткая полуулыбка! – И если… – Он откровенно издевался.
Эмма! Эмма, входящая в холл, Эмма с пистолетом, которая подходит к Грушину и, чуть морщась, стреляет ему в ухо, – почему-то именно эта картина представилась Жене и заставила ее снова содрогнуться от страха.
Захотелось броситься куда-то, не видя, сломя голову – бежать, кричать, звать на помощь, рваться, – чтобы вырваться отсюда, чтобы еще хоть раз увидеть Олега. Но пуля быстрее. Пуля догонит!
С ним надо говорить. Женя столько раз читала, как стюардессы «заговаривали» угонщиков самолетов, а заложники – террористов. В каком-то учебнике по борьбе с терроризмом даже было написано об особой симпатии – ну, не так круто, конечно, скорее об особой связи, – которая может установиться в этой цепочке. Дескать, иногда возникает такой психологический момент, когда рука убийцы дрогнет… пулю перекосит в стволе и всякое такое.
Сколько же тонно-километров речей надо извести, чтобы довести пулю до самоубийства? Но в одном правы эти учителя: с ним надо говорить!
– Послушайте, – произнесла как можно убедительнее, – я ведь не вру. Есть люди, которые знают не только где мы, но и кто вы.
– Да? – повел он не изуродованной бровью – красивой, соболиной. – Ну и что?
– Вас схватят, – объяснила Женя терпеливо, как ребенку.
– Руки коротки.
– Да ладно вам, – протянула насмешливо – или это ей так казалось, а на самом деле плаксиво? – Все-таки если человек будет мстить за смерть своего друга и своей… – она запнулась, – своей знакомой, он вас из-под земли выроет.
– А меня там нету, – пробормотал убийца. – Был, да ушел.
– Ну и что? – передернула плечами Женя: мороз прошел по коже от этих слов. Правду ведь говорит… – Он все равно найдет, потому что…
– Знакомая – это ты, что ли? – перебил он. – А зачем за тебя мстить? Я тебя убивать не собираюсь. И его тоже. – Он небрежно указал дулом револьвера на Грушина, который сидел повесив голову, бледный, безучастный, и только полуоткрытые глаза доказывали, что он еще не лишился сознания.
Женя откровенно опешила:
– Не… не собираетесь? Но зачем было стрелять?
– Но вы же пришли мне помешать? Теперь не сможете. Вы останетесь – я уйду. Только сначала…
Его ладонь мягко накрыла голову Аделаиды, и та истерически взвизгнула, заслонила лицо руками, слабо бормоча:
– Ты все уже сделал… чего еще хочешь?
– Ну, это театр! – небрежно махнул оружием Охотников. – Я не верю ни одному твоему слову. Ты слишком хитра для меня, боялся даже, что ускользнешь, но теперь все, поймал я тебя. Ты осталась одна. Потом я остановлюсь.
– Почему же – одна? – тихо молвила Женя. – Корнюшина-то мы из гроба вытащили – знаете небось?
Изуродованная половина лица чуть дернулась. Очевидно, знает.
– Да и с Климовым вы прокололись.
Снова эта судорога.
– Аделаида Павловна, – подавшись вперед, окликнула Женя, потому что слишком страшно было смотреть на убийцу. – Вам плохо?
Из-под пледа глянули погасшие глаза. Видит она хоть что-нибудь?.. Инвалидная коляска живо напомнила Жене первую встречу с Глюкиадой, и, признаться, она еще надеялась… Но нет. Аделаида не уловила даже откровенной подсказки. А ведь можно было что-то придумать, припадок разыграть.
Но нет. Она сломлена.
– Как вы узнали? – прошелестели сухие губы. – Неужели Артур? Но что с ним, вы его?..
У нее перехватило дыхание.
– С вашим сыном все в порядке, – ласково сказала Женя и с радостью уловила промельк жизни в потускневших глазах. – Просто мы не очень-то поверили в ваше исчезновение. И когда вы позвонили Артуру, ваш разговор был услышан.
Аделаида с болью откинула голову.
– Значит, это вы… это из-за вас!..
– Оставь! – с презрением бросил Охотников. – Ты всегда ищешь каких-то других виновных, а ведь все началось из-за тебя! Тех, кого я убил… в их смертях виновата ты! И если тебя скрючило от страха, будто старую клюку, ты это только заслужила. Но и этого тебе еще мало! Однако не бойся. Смерть твоя будет быстрой. Ты словно провалишься сквозь проломившийся лед, как провалился некогда я, и попадешь в миры истинных бед и мучений. Но все же не пугайся. Тебя уже нельзя будет убить, нельзя растерзать, как в земном бытии. Ты будешь трупом, каким был я. Только я уж постараюсь, чтобы у тебя не оказалось возможности вернуться.
Аделаида хрипло каркнула – выкрикнула что-то?
– Ты считаешь меня жестоким? – спросил Охотников, взглянув на Женю, и она поняла, что вопрос адресован ей. – Но почему? Я мог убить тебя самое малое трижды – но ведь ты жива, не так ли?
– Как то есть трижды? – неожиданно для себя самой спросила Женя. – Ну, в подвале, потом в тайге…
– Ты не знаешь? Я ждал тебя около того ночного клуба. Знал, в каком ты будешь платье, но в нем оказалась другая. Вовремя я спохватился! Впрочем, я рад. Это было ошибкой. С тобой у меня нет счетов. Ты не убивала моей души – и я не трону тебя. Думаешь, мною движет всего лишь желание отомстить за то, что чуть не погиб, за то, каким я стал? О нет…
Он умолк, на лице промелькнула растерянность. Будто он вдруг потерял нить рассуждений. Да, похоже… Он слишком возбужден, напряжен: это выдают отрывочные фразы, голос, вдруг ставший тонким. В таком состоянии очень просто не только забыть, что имеешь в виду, но и утратить над собой контроль.
Охотников заговорил снова, и Жене в первые минуты показалось, что совершенно о другом.
– Смерть вообще не так уж страшна, как принято считать. Самое большое благо, что, уходя безвозвратно, человек забывает обо всем, что заботило, тяготило и радовало его здесь, в жизни. Он получает совершенно новые ощущения, которые куда богаче тех, с которыми он расстался.
– Ну, по тебе-то этого не скажешь, – внезапно проскрипел Грушин. – Радости – это да, это ты забыл. А вот гадости…
– Я другой, – терпеливо пояснил Охотников. – Я ведь не умер – я вернулся. И вся моя боль осталась при мне.
Он наклонился, словно хотел, чтобы Аделаида получше расслышала его слова, но Жене показалось, что плечи его поникли под неким грузом.
– Мне дали возможность вернуться. И я вернулся. Только потом начал сознавать последние слова, услышанные мною там: «Вернись, если ты так страстно этого хочешь. Но знай, что тебе предстоят большие испытания. За уход отсюда тебе придется заплатить. Таковы законы небесные. Если ты согласен – вернись». И я вернулся.
Он тяжело глядел вперед.
– Теперь-то я знаю: лучше Добросердечие, чем Гнев. Потянешься к тому, чем владел при жизни, позавидуешь тому, кто теперешний владелец прежде принадлежащего тебе, – и в один миг окажешься в аду или в мире бродячих несчастливых духов. Это со мной и произошло.
Женя пропустила половину этой речи мимо ушей, а половину не поняла. И все-таки с нее хватило услышанного и понятого, чтобы ощутить страх, которого она не испытывала никогда в жизни, может быть, даже в тайге: возле поляны идолов и около горящей машины, в компании Сидорова и Cалаги. Она как бы заглянула в некий черный провал… оттуда веяло даже не холодом – мертвящей стужею. Бессмысленно все, перед ними, может быть, даже не человек. Наверное, одолеть его может только подобное существо – исторгнутое этой ледяной тьмой или вернувшееся оттуда. Если бы здесь был Олег, он, может быть…
Она встряхнулась, призвала на помощь весь здравый смысл. Не слушай этого бреда! О другом думать надо – о спасении! Хоть он и сказал, что не тронет их с Грушиным, однако кто может предвидеть, что придет в голову безумцу? А этот человек болен, тяжело болен. Невозможно перенести то, что перенес он, и остаться в здравости рассудка. Вдобавок не только больная душа властвует над ним. Сказал же дядя Ваня: у Охотникова поврежден мозг – физически поврежден! У Жени мороз прошел по коже, когда она представила, что испытывал тот мальчик, прежде чем стал мужчиной… убийцей.
Она отогнала ненужную жалость. Если он и был когда-то жертвой, те времена давно прошли. Жертва сделалась палачом.
Палачом-профессионалом. По призванию.
– Месть, говорят, то блюдо, которое вкуснее всего есть остывшим? – сказала она, словно бы ни к кому не обращаясь, чувствуя, как дрожит голос.
– Что? – Охотников глянул недоуменно.
– Что? А то. Сколько уже лет прошло, а вас все бьет, бьет злоба, как припадочного. Ну ладно, Стоумова убили, так сказать, по горячим следам, пока боль еще не остыла. Это можно понять, хоть как-то можно! А Полежаева – через восемь-то лет? И как с цепи сорвались. Почему, почему, объясните! Кто вам мешал сделать это раньше? Почему именно сейчас?
Охотников напряженно смотрел на нее.
– А разве Полежаева тоже я убил? Ну да, он говорил…
И прежде чем Женя успела что-то сказать, резко стиснул плечо Аделаиды:
