— Он совершенно беспомощен, — сказала Кристина Терлинден, отвечая на вопрос Боденштайна, какой Тис в жизни. — Он не может сам ориентироваться в жизни. При нем никогда нет денег. Машину он тоже не умеет водить. Из-за его болезни ему нельзя иметь права, и это к лучшему: он не может адекватно оценивать риски и опасности.
— А людей? — Боденштайн посмотрел на нее.
— Что вы имеете в виду? — спросила она, растерянно улыбнувшись.
— Может ли он адекватно оценивать людей? Он понимает, кто к нему хорошо относится, а кто нет?
— Об этом… я не могу судить. Тис ведь не говорит. Он избегает контактов с людьми.
— Он прекрасно знает, кто к нему хорошо относится, а кто нет, — произнесла вдруг Хайди Брюкнер от двери. — Тис не умственно неполноценный. Вы и сами толком не знаете, что у него в голове на самом деле.
Боденштайн удивился. Кристина Терлинден не отвечала. Она стояла у окна и смотрела в серую, мутную даль.
— Аутизм — понятие очень растяжимое, — продолжала ее сестра. — Вы просто в какой-то момент перестали заботиться о его развитии и начали пичкать его этими таблетками, чтобы он был тихим и у вас не было с ним проблем.
Кристина Терлинден повернулась. Ее и без того неподвижное лицо казалось замороженным.
— Извините меня, — обратилась она к Боденштайну. — Мне нужно выпустить собак. Уже половина девятого.
Она вышла из комнаты, ее каблучки застучали по лестнице.
— Она прячется от жизни за домашними хлопотами, — заметила Хайди Брюкнер с некоторым разочарованием в голосе. — Она всегда была такой. И вряд ли уже изменится.
Боденштайн молча смотрел на нее. Этих сестер не связывала особая взаимная любовь. Почему же она тогда приехала?
— Пойдемте, я вам кое-что покажу, — сказала она вдруг.
Он пошел за ней по лестнице наверх, в холл. Хайди Брюкнер на секунду остановилась, чтобы убедиться, что сестры не было поблизости, потом быстрыми шагами прошла к вешалке и взяла сумку, висевшую на крючке.
— Я вообще-то хотела показать это одному знакомому аптекарю, — сказала она тихо. — Но в данных обстоятельствах лучше будет отдать это полиции.
— А что это такое? — с любопытством спросил Боденштайн.
— Рецепт. — Она протянула ему сложенный листок бумаги. — Вот это вот Тис принимает уже много лет.
* * *
Пия с мрачным лицом сидела за своим столом и печатала на компьютере отчет о допросе Питча, Домбровски и Рихтера. Она злилась, потому что у нее не было на руках ничего, что позволило бы продлить время содержания Терлиндена под стражей. Его адвокат приходил уже второй раз и настаивал на немедленном освобождении своего клиента. После беседы с доктором Энгель Пии в конце концов пришлось отпустить Терлиндена.
Зазвонил телефон.
— Девушке однозначно проломили череп именно этим домкратом, — произнес Хеннинг замогильным голосом, не тратя времени на приветствие. — А во влагалище мы действительно обнаружили наличие чужой ДНК. Но понадобится время, чтобы разобраться с этим детальнее.
— Шикарно! — ответила Пия. — А что с домкратом? Вы можете еще раз проверить на нем старые отпечатки пальцев?
— Я спрошу в лаборатории — как у них там с занятостью… — Он сделал короткую паузу. — Пия…
— Да?
— Тебе Мириам не звонила?
— Нет. А почему она должна была мне звонить?
— Потому что эта идиотка вчера позвонила ей и сказала, что беременна от меня.
— Ах ты, черт! И что теперь будет?
Хеннинг хмыкнул и тяжело вздохнул.
— Мириам была совершенно спокойна. Она спросила меня, правда ли это. И когда я во всем признался, она, не произнеся больше ни слова, взяла свою сумку и ушла.
Пия предпочла воздержаться от лекций на тему «верность» и «прыжки в сторону». Хеннинг, похоже, в настоящий момент был не готов к таким нервным перегрузкам. Хотя ее это уже не касалось, ей все же было жалко своего бывшего мужа.
— А ты уверен, что эта Лёблих не врет? Может, она просто решила тебя заарканить? На твоем месте я бы все это проверила. Действительно ли она беременна? И если да, то действительно ли от тебя?
— Речь не об этом! — ответил он.
— А о чем?
Хеннинг помедлил.
— Я обманул Мириам. Идиот! — произнес он наконец. — И она мне этого никогда не простит.
* * *
Боденштайн прочел рецепт, выписанный доктором Даниэлой Лаутербах. Риталин, дроперидол, флуфеназин, фентанил, лорезапам… Даже ему, непосвященному, было известно, что аутизм — совсем не то, что лечат психофармакологическими и успокаивающими средствами.
— Так ведь проще — не утруждать себя длительным и сложным лечением, а решить проблему с помощью химической дубины… — Хайди Брюкнер говорила приглушенным голосом, но в ее словах явственно слышался гнев. — Моя сестра всю жизнь шла по пути наименьшего сопротивления. Когда Тис и Ларс были маленькими, она вместо того, чтобы заниматься детьми, разъезжала с мужем по курортам. В раннем возрасте бедные малыши были предоставлены сами себе. Горничные, которые ни слова не говорят по-немецки, — это не самая лучшая замена матери…
— Что вы хотите этим сказать?
Хайди Брюкнер раздула ноздри.
— Что проблема Тиса — это дел о рук самих родителей! — ответила она. — Они довольно быстро поняли, что с Тисом неладно. Он был агрессивен, подвержен вспышкам ярости и совершенно неуправляем. До четырех или пяти лет он не говорил ни слова. Да и с кем ему было говорить? Родители практически не жили дома. Клаудиус и Кристина никогда не пытались организовать мальчику лечение, они всегда делали ставку на медикаменты. Тиса неделями глушили таблетками, и он сидел как истукан, совершенно безучастный ко всему. А стоило им отменить на какое-то время прием медикаментов, как он срывался с цепи. Они сунули его в детскую психиатрическую больницу и оставили там на несколько лет… Это же трагедия! Тис, чувствительный и очень одаренный ребенок, должен был жить среди душевнобольных!..
— А почему же никто не вмешался? — спросил Боденштайн.
— А кто мог вмешаться? — саркастически воскликнула она. — Тис же никогда не общался с нормальными людьми, например с учителями, которые, может быть, и заметили бы, что с ним происходит.
— Вы имеете в виду, что он совсем не аутист?
— Да нет, дело не в этом. Он и в самом деле аутист. Но аутизм не укладывается в рамки одного конкретного определения, он имеет разные формы. Это может быть и тяжелое психическое заболевание, и легкая форма синдрома Аспергера, при которой больной вполне способен вести самостоятельную, хотя и ограниченную жизнь. Многим взрослым аутистам удается научиться жить со своими отклонениями от нормы. — Она покачала головой. — Тис стал жертвой эгоизма своих родителей. А теперь очередь дошла и до Ларса…
— Вот как?
— Ларс в детстве и в юности был необыкновенно робким. Он почти не раскрывал рта. К тому же он был глубоко религиозен, хотел стать священником, — деловито объяснила Хайди Брюкнер. — Поскольку Клаудиус не мог рассчитывать на Тиса как на своего преемника в бизнесе, он все надежды связывал с Ларсом. Он запретил ему поступать на теологический факультет, отослал его в Англию и заставил изучать экономику производства. Ларс никогда не был счастлив. А теперь он умер…
— Почему же вы не вмешались, если вы все это знали? — холодно спросил Боденштайн.
— Я пыталась, много лет назад. — Она пожала плечами. — С моей сестрой говорить бесполезно, поэтому я решила поговорить с Клаудиусом. Это было в тысяча девятьсот девяносто четвертом году, я точно это помню, потому что я как раз вернулась из Южной Азии, я тогда работала в службе помощи развивающимся странам. Здесь, пока меня не было, многое изменилось. Вильгельм, старший брат Клаудиуса, умер, Клаудиус взял руководство фирмой на себя, и они переехали вот в эту «казарму». Я бы тогда с удовольствием пожила у них какое-то время, чтобы помочь Кристине… — Она презрительно фыркнула. — Но Клаудиуса это не устраивало. Он меня с самого начала терпеть не мог, потому что я не поддавалась его дрессировке, меня не так-то просто запугать и подчинить своей воле… Я прожила у них две недели и успела увидеть больше чем достаточно. Сестра болталась по гольф-клубам, свалив заботу о детях на местную горничную и эту Даниэлу. Один раз мы здорово поскандалили с Клаудиусом. Кристина в очередной раз улетела на свою Майорку. Обустраивать дом!.. — Хайди Брюкнер презрительно рассмеялась. — Это было для нее важнее воспитания сыновей… Я прогулялась по парку и незаметно вернулась в дом через подвальный этаж. И вот в гостиной я застаю своего драгоценного зятька с дочерью экономки… Я чуть в обморок не упала! Девочке было лет четырнадцать-пятнадцать, не больше…
Она замолчала, с отвращением покачала головой. Боденштайн внимательно слушал. Ее версия случившегося совпадала с тем, что рассказал сам Терлинден, — если не считать одной, решающей детали…
