«Пластик Бос» раскинулся в небольшом соснячке, как лужа. Его пространство двадцати метров в длину и шести в ширину было ограничено одиннадцатью искусственными деревьями, которые отличались от настоящих прежде всего тем, что были покрасивее, а их листья издавали звук падающих градинок при сильных порывах ветра. Кларе нравился «Пластик Бос». Она думала, что он — в стиле Голландии, страны пейзажей Вермеера и Рембрандта; таких городов для лилипутов, как Мадуродам, с домиками, каналами, церквями и памятниками, уменьшенными по масштабу; плотин и польдеров, где земли выдумали по воле человека в упорной борьбе с морем. Она стояла босиком на пружинистом ковре силиконовой травы около одного из деревьев. Заходящее солнце светило ей в лицо, но она старалась не моргать.
Она хотела держать глаза широко открытыми, потому что на расстоянии трех метров от нее находился Бруно ван Тисх.
— Вам нравится Рембрандт? — были его первые слова на правильном испанском языке.
Голос был низким и величественным. В греческом театре таким голосом говорил Зевс.
— Я не очень хорошо знаю его живопись, — ответила Клара. Ее желтый загрунтованный язык двигался с усилием.
Ван Тисх повторил вопрос. Было ясно, что ответ его не удовлетворил. Клара заглянула в себя и вытащила всю свою искренность.
— Нет, — сказала она, — на самом деле не очень.
— Почему?
— Ну, не знаю. Знаю, что не нравится.
— Мне тоже, — неожиданно выдал художник. — Поэтому я постоянно смотрю на его картины. Надо постоянно встречаться лицом к лицу с тем, что нам не нравится. То, что нам не нравится, это как честный друг: он обижает нас, но говорит.
У него был какой-то потухший, усталый голос. Клара подумала, что это ужасно грустный человек.
— Я никогда не смотрела на это с такой точки зрения, — пробормотала она. — Это очень интересный взгляд.
И тут же подумала, что ван Тисху ее похвалы не нужны, и сжала губы.
— Ваш отец умер? — вдруг спросил он.
— Что?
Он повторил вопрос. Сперва Кларе показалось странным, что ван Тисх так резко сменил тему. Однако ее вовсе не удивило то, что он знает подробности ее биографии. Она решила, что Мэтр вникал в жизнь каждого полотна, которое нанимал.
— Да, — ответила она.
— Почему вы так пугаетесь по ночам?
— Что?
— Когда мои помощники будили вас, шурша за окном. Почему у вас было такое испуганное лицо?
— Не знаю. Потому что я боялась.
— Чего?
— Не знаю. Я всегда боялась, что кто-то ночью войдет ко мне в дом.
Ван Тисх подошел ближе и повертел головой Клары, как драгоценным камнем на свету, придерживая ее за подбородок. Потом отошел, оставив ее голову склоненной вправо. Солнечные лучи гирляндами увешивали ветки. Воздух в пластмассовом лесу был влажным, призматическим, и косые лучи света дробились на чистые цвета.
Казалось, что он наблюдает за ней, но уверенности в этом у нее не было.
— Моя мать была испанкой, — сказал ван Тисх.
Невероятные смены темы, похоже, были нормой в разговоре с этим человеком. Клара без проблем приняла это.
— Да, я знаю, — ответила она. — И вы, кстати, очень хорошо говорите по-испански.
Она опять поймала себя на бесполезном комплименте. Ван Тисх продолжал говорить, будто ее и не слышал:
— Я никогда ее не знал. Когда она умерла, мой отец порвал все ее фотографии, и я никогда не смог ее увидеть. Точнее, я видел ее в сделанных с нее рисунках. В акварелях. Мой отец был хорошим художником. Впервые я увидел мою мать в акварелях отца, так что я не уверен, не приукрасил ли он ее еще больше. Мне она показалась очень, очень, очень красивой. — Он проговорил «очень» трижды, медленно, каждый раз произнося звуки по-другому, будто стараясь постичь скрытый смысл этого слова, по-разному проговаривая его. — Но быть может, все дело было в искусстве моего отца. Я не знаю, были акварели лучше или хуже оригинала, никогда этого не знал и не хотел знать. Я не знал мою мать, вот и все. Позже я понял, что это нормально. То есть это нормально — не знать.
Он замолчал и подошел поближе. Наклонил Кларину голову в противоположную сторону, но потом словно передумал и снова наклонил так, как было. Отступил на несколько шагов и снова подошел. Взял одной рукой ее затылок и заставил нагнуть голову. Надел висевшие у него на шее очки для чтения и на что-то посмотрел. Снял их и отошел на несколько шагов.
— Ваш отец, наверное, тоже умер молодым, — сказал он.
— Мой отец?
— Да, ваш отец.
— Он умер в сорок два года от опухоли мозга. Мне было девять лет.
— Значит, вы тоже его не знали. У вас остались только воспоминания о его образе. Но вы никогда его не знали.
— Ну, немного знала. В девять лет у меня уже сложилось о нем какое-то представление.
— У нас всегда складывается какое-то представление о том, чего мы не знаем, — ответил ван Тисх, — но это не значит, что мы знаем его лучше. Мы с вами друг друга не знаем, но у нас уже сложилось какое-то представление друг о друге. Вы не знаете саму себя, но у вас сложилось о себе какое-то представление.
Клара снова кивнула. Ван Тисх продолжал:
— Нет ничего из того, что нас окружает, ничего из того, что мы знаем или не знаем, что было бы нам полностью известно или полностью неведомо. Крайности — примитивная выдумка. То же самое происходит со светом. Не существует полной темноты, даже для слепца, разве вы не знали? Темнота населена формами, запахами, мыслями… И присмотритесь к свету этого летнего вечера. Скажете, он чистый? Присмотритесь хорошенько. Я имею в виду не только тени. Смотрите в просветы света. Видите крохотные комки тьмы? Свет вышит по очень темной материи, но это трудно заметить. Нужно созреть. Когда мы становимся зрелыми, мы наконец понимаем, что истина — нечто среднее. Наши глаза словно привыкают к жизни. Тогда мы понимаем, что день и ночь и, пожалуй, жизнь и смерть — только разные по насыщенности моменты одной светотени. Мы понимаем, что истина, единственная истина, достойная этого имени, — это полумрак.
Помолчав, словно раздумывая над только что сказанным, он повторил:
— Единственная истина — полумрак. Поэтому все так ужасно. Поэтому жизнь настолько жутко невыносима и ужасна. Поэтому все так страшно.
Кларе показалось, что он не вкладывает в слова никаких эмоций. Он как будто размышлял вслух при работе. Разум ван Тисха напевал в пустоте.
— Снимите халат.
— Хорошо.
Пока она раздевалась, он спросил:
— Что вы почувствовали, когда умер ваш отец?
Клара вешала халат на ветку дерева. Ветерок овевал ее нагое загрунтованное тело, как нежная ласка очень чистой воды. Вопрос заставил ее остановиться и взглянуть на ван Тисха.
— Когда умер мой отец?
— Именно. Что вы почувствовали?
— Мало что. То есть… Не думаю, чтобы я переживала так, как мама или брат. Они знали его лучше, и для них это был более сильный удар.
— Вы видели, как он умер?
— Нет. Он умер в больнице. Когда у него начался приступ, судороги, он был дома. Его увезли в больницу и не позволили мне его навещать.
Ван Тисх неотрывно смотрел на нее. Солнце чуть сместилось и частично освещало его лицо.
— Он вам потом снился?
— Иногда.
— Что это за сны?
— Мне снится его… его лицо. Появляется его лицо, говорит странные вещи, потом исчезает.
Какая-то птичка запела и умолкла. Ван Тисх смотрел на нее, прищурив глаза.
— Пройдите туда, — приказал он, показывая на тень искусственного дерева.
Пластмассовая трава послушно пригнулась под ее босыми ногами. Ван Тисх поднял правую руку.
— Там хорошо.
Она остановилась. Ван Тисх надел очки и пошел к ней. Он не дотрагивался до нее, лишь едва очерчивал короткими приказами, но она казалась себе уже иной, с другим выражением лица, прорисованной лучше, чем когда-либо. Она была уверена, что ее тело сделает все, что он скажет, не ожидая согласия ее мозга. Что же касается разума, она постарается тоже положить его к ногам художника. Весь. Целиком. Все, что он скажет, все, что он захочет. Без всяких ограничений.
— Что случилось? — спросил ван Тисх.
— Когда?
— Только что.
— Только что?
— Да, только что. Скажите, о чем вы думаете. Скажите, о чем в точности вы сейчас думаете.
Слова еще не нахлынули в голову, но она уже решила говорить:
— Я думаю, что никогда еще так себя не чувствовала ни с одним художником. Что я вам отдалась. Что мое тело делает то, что вы говорите, чуть ли не до того, как вы произнесете слова. И думаю, что мой разум тоже должен вам отдаться. Когда вы спросили, что случилось, я думала об этом.
Когда она замолчала, ощущение было будто сброшена гора с плеч. Она провела ревизию. Обнаружила, что признаваться больше не в чем, и застыла, как солдат в ожидании приказаний.
