Наконец в телефоне щелкнуло.
– Да, – устало сказали в трубке. У Арины из груди будто вынули камень: жива!
– Анна Витальевна? – сказал Валька совершенно новым, официально-бездушным голосом.
– Да…
– Из домоуправления беспокоят. Гражданка Березнева, вы чего ж это график благоустройства двора срываете?
– Что? Я не понимаю… – сказала она слабо.
– Я говорю, почему вы деньги не сдаете на зеленые насаждения. Саженцы надо покупать, рощицу высаживать, все сдали, вы одна манкируете!
На том конце провода молчали. Мы слышали только прерывистое дыхание.
– Алеу! Вы слышите меня? Что там у вас происходит, Березнева?!
– Да… Я слышу. Я все поняла. Я зайду к вам… завтра.
Она отключилась.
– Жива. И даже, кажется, здорова, – сказал Валька, опуская трубку.
– Вижу.
Арина действительно опять видела Анну, но совсем недолго – женщина появилась в поле зрения всего на несколько секунд, чтобы пересечь комнату и выключить свет.
Все исчезло.
* * *
– Какие еще зеленые насаждения? – проворчала Арина. – Октябрь на дворе!
– Сказал первое, что пришло в голову. Главное, было ее услышать. Верно? А вот ты чисто по-женски поддалась эмоциям и упустила самое главное!
– Что-что?! – возмутилась Арина.
– Да! Про этого типа забыла? Ведь за ним можно было проследить! Или хотя бы точно узнать, покинул он квартиру или нет – ты ведь даже этого не заметила, так испугалась!
– Не за себя – ты ведь знаешь!
– Ладно.
Это он сказал примиряюще и даже потянулся, чтобы взять ее руку, а скорее всего – погладить по голове. Аринка отстранилась: проклятый рост! В Арине всего-навсего метр пятьдесят два, и эта карликоватость чуть ли не в первом встречном вызывает желание приласкать ее, как маленькую! И еще: из-за этого роста окружающие до сих пор не принимают ее всерьез.
Как бы там ни было, а в «Следствии по делу Анны Березневой» (как окрестила Арина про себя затеянное мероприятие) главной будет именно она!
– В конце концов, у кого отец на выданье – у меня или у тебя? – спросила Арина грозно, и Валька преувеличенно капитулирующим жестом поднял вверх обе руки.
Шут гороховый.
«…Анна. Анна. Анна.
Аня, Аня, Аня.
Анюта… Анюта!!!
Почему ты всегда, всегда так далеко от меня – всегда, даже в те минуты, когда позволяешь, чтобы я был рядом? Я вижу твое лицо, гладкие брови, лоб, перечеркнутый морщинкой – у тебя уже морщинки! – нежные глаза, в которых любовь – ведь в них любовь, я не могу ошибаться! И руку, легкую, белую руку, одно прикосновение которой изгоняет из меня все тревоги, страхи, отвращение к самому себе, мою потерянность, одиночество, опустошенность – да, и опустошенность, потому что во мне не осталось ничего, совсем ничего с того самого дня, когда ты прогнала меня, прогнала меня от себя!
Ты тоже одинока и тоже страдаешь. Позволь мне согреть тебя. Позволь обнять…
Рука. Такая старая, такая знакомая ласка. Когда-то я мог не выпрашивать ее у тебя – ты разрешала. Я целовал твои руки, шею, тело. Ты вся была моей. Почему же сейчас ты гонишь? За что?!
– Послушай меня. Послушай. Ведь мы договорились с тобой, милый мой! Договорились не видеться больше… наедине.
– Почему, почему, почему???
– Мне страшно…
– Что тебя пугает, Анюта? Что?!
– Послушай, миленький, послушай – только не сердись… Мне кажется… что ты… нездоров.
– Что?!
– Милый мой, ты болен, ты нездоров… И я не могу вылечить тебя, нет, не могу! Тебе нужно…
Я не дослушал – просто не смог. Сидел ослепленный. Та, единственная, кто существовал для меня, во всем мире, единственная во всем мире радость – сама, добровольно, отвергала мою любовь, мое сердце, всю мою жизнь – оскверняла ее, поносила-поганила самим предположением наличия какого-то медицинского диагноза! Она считала меня сумасшедшим!
– Я убью тебя…
Наверное, я сказал это вслух – я понял это по тому, как она отшатнулась от меня, как испуганно и беззвучно шевельнулись ее бледные губы…
Я встал.
– Ты сумасшедший…
– Ты… ты называешь меня сумасшедшим – ты!!! Дрянь…
Это тоже сказал я – это было совсем не то, что я чувствовал и думал на самом деле, но я понял, что сказал это, потому что услышал именно свой голос. Я не в состоянии был продолжать – так душил меня гнев, – и вдруг плотина прорвалась и вся моя ярость вырвалась наружу:
– Это ты! Ты одна виновата в том, что произошло! Ты!!! Ты не отпускала меня от себя все эти годы, обволакивала, обвивала, околдовывала каждый день, каждую ночь! А потом – потом я вдруг стал тебе не нужен! Ты выкинула меня, просто вышвырнула за порог, как собачонку!!!
Она попятилась. Лицо исказилось страхом – это подстегнуло меня. Никогда, никогда раньше я не мог думать, что она может так дрожать от страха – из-за меня! Из-за того, что я был рядом!
Я схватил ее за плечи и начал трясти, как трясут дерево, чтобы с него упали плоды.
– Оставь… Оставь… – говорила она через силу. – Ты сумасшедший, сумасшедший…
Я выслушал бы все, что угодно, но эта ложь выводила меня из себя. Обвинения, которые она бросала мне в лицо, пробуждали во мне дрожь. Я негодовал. Пот струился по моим вискам.
– Ты сумасшедший!
Я отпустил ее и дал ей такую пощечину, что она упала, отлетев к стене. Голова ее ударилась об угол, но она обернулась ко мне и, поднявшись на руках, прокричала еще раз:
– Ты сумасшедший!
Я бросился к ней – готовясь принять новый удар, она непроизвольно подобралась, и неприкрытая враждебность, внезапно проявившаяся в этой оборонительной позе, окончательно сорвала меня. Обида, страх, ожесточение, внезапное осознание своего вечного одиночества – все это взорвалось перед глазами, слилось в одну ослепительно-белую вспышку, и, кинувшись к ней, чтобы помочь ей подняться, я вдруг стал бить ее так, как бьют мужчину…
…Когда я пришел в себя, она по-прежнему лежала на полу, неловко прикрывая рукой половину лица, юбка наполовину задралась, на скуле был кровоподтек – она лежала на полу, не говоря ни слова, и смотрела на меня. Молча, страшно.
Никогда она еще не смотрела на меня так страшно».
* * *
Максиму Бардину, Аринкиному отцу, день сегодня предстоял хлопотливый: ему нужно было принять гостью, к которой в «Нострадамусе» (глянцевый журнал эзотерического направления, с которым Бардин сотрудничал не первый год) относились с каким-то непонятным, почти мистическим трепетом.
– Максик, дорогой мой, – сказала ему главный редактор этого издания, когда накануне они ужинали с ней в японском ресторане, – я знаю, котик, что ты без моих слов сделаешь с ней прекрасную фотосессию… Но все же прошу тебя: приложи все-все свои усилия, обнажи перед ней весь-весь свой талант… Если нам удастся заполучить эту Аду в качестве постоянного консультанта – тираж «Нострадамуса» сможет скакнуть до заоблачных высот! Мы станем лидерами рынка! Понимаешь?
Это «Понимаешь?» она произнесла, наклонившись близко-близко и ошпарив Максима своим «фирменным» взглядом роковой соблазнительницы. Одновременно Макс почувствовал, как Марина, скинув под столом туфлю, принялась гладить его ногу, забираясь узкой ступней под брючину, а рука ее быстро и ловко, словно уходящий в глубины морской хищник, скользнула под скатерть.
Марина была, безусловно, очень красивой женщиной – для тех, кто любит вот такой «роковой» тип красоты, в стандартный набор которого входят холодные темные глаза, карминные губы, аккуратная, волосок к волоску, прическа, ради создания которой стоило добрых полтора часа посидеть в парикмахерском салоне, и… полное отсутствие того, что в архаичных кругах принято называть моральными принципами.
Когда-то Макс с ума по ней сходил. Элегантно и дорого одетая, чуть полноватая – ровно настолько, чтобы ее тело можно было назвать «женственным», а фигуру «чувственной», – она приходила к нему и превращала ночи в шепот ласк, и рев страсти, и опустошенность коротких передышек, а потом, в очередной раз приближая к нему свое лицо, засыпала пряно пахнущими волосами, целовала, гладила, кусала, пробовала на вкус, исторгала из его груди особую, ни на что не похожую торжествующую мелодию, переходящую в рык обезумевшего самца.
А потом он узнал, что в списке ее побед числится даже не шестнадцатым номером – Марина сама рассказала ему об этом в одну памятную лунную ночь, восседая на постели, абсолютно обнаженная, в серебряном луче, льющемся через приоткрытую форточку:
– Ты прекрасен, как молодой бог, котик мой милый… хотя и не особенно инициативен в постели. Я ставлю тебе твердую четверку и расстаюсь с тобой не без сожаления…
– Расстаешься?
– Ах боже мой, конечно. Я выхожу замуж. Сегодня вечером мне предстоит сделать то, что обычно проделывают героини бульварных романов: собрать мои девичьи дневники, в которых описывается мой сексуальный опыт, начиная… впрочем, не так уж важно, с каких именно лет. И сжечь эти постыдные свидетельства моей опытности. Вместе со всеми воспоминаниями.
