«Когда за призраком свободы нас Брут отчаянный водил»
Мало найдется в истории таких знаменитых людей, как Брут. Даже сейчас, когда Античность почти забыта, вряд ли сыщется человек, который бы не слышал о Бруте. Его имя вошло в поговорку. Причем для одних оно символ свободы, борьбы с деспотизмом; для других — синоним чудовищного предательства. Молодой немецкий студент бросается с кинжалом на Наполеона. Его хватают. Император приказывает привести его к себе. И что же он спрашивает? «Вы хотите быть Брутом?» У Пушкина:
...и где ж вы, зиждители свободы?
... ... ...
Вот Кесарь — где же Брут?
У Ильфа и Петрова: «И ты, Брут, предался большевикам?» Данте помещает Брута в Ад, и не просто в Ад, но в самый нижний круг его рядом с Иудой, предавшим Христа. А у римского поэта Лукана он чуть ли не один из небожителей. Шекспир делает его героем своей знаменитой трагедии (ибо, хотя она называется «Цезарь», главный герой несомненно Брут). Так кто же он, этот Брут — неслыханный злодей или святой мученик? Трудность ответа на этот вопрос заключается еще и в том, что Брут обладал редким обаянием. Чарам его поддались такие разные люди, как Цицерон, Цезарь и даже Марк Антоний! Эти чары довлеют и над историками Нового времени. Например, знаменитый Г. Буассье, описав чудовищные ростовщические махинации Брута в провинции, заключает свой рассказ так: «Нельзя, все же, сомневаться в его бескорыстии и честности»(!)1. По меньшей мере странный вывод! По-видимому, чары Брута все еще так могущественны, свет, исходящий от его личности, так велик, что нам трудно всмотреться в его истинные черты.
Каждый человек в своей жизни испытывает влияния различных людей — родителей, друзей юности, наставников. У Брута подобные влияния были особенно сильны. Человек догматического склада ума, ригорист, следовавший строгим, раз навсегда установленным правилам, он в то же время удивительно подпадал под влияния других людей, которые до некоторой степени и предопределили его судьбу. И первым из них был Марк Порций Катон Младший, или Утический. Под его знаком прошли детство и юность нашего героя.
Катон был воистину святым римского пантеона. Даже ярые враги республиканцев признавали его величие. Веллей Патеркул, придворный историк Тиберия, чернивший врагов Цезаря, пишет о нем: «Это был человек, совершенно подобный самой Доблести, духом приближавшийся уже не к людям, а к богам... чуждый всех человеческих пороков» (Vell., II, 35). Саллюстий, друг и клеврет Цезаря, смешивавший с грязью Цицерона и всех прочих республиканцев, говорит, что в его время, когда люди измельчали, он встретил на своем пути только двух великих героев. То были Цезарь и Катон (Sall. Cat, 53). Философ Сенека, воспитатель Нерона, много изучал биографию Катона. Для него ясно, что это уже не человек. Это существо «чистейшее» и «святейшее». Он советует всем поставить перед собой мысленно образ Катона, чтобы равнять по нему свою жизнь, чтобы он поддерживал нас в трудную минуту (Sen. Ер., 67, 13; 116, 10; 25, 6). Культ Катона таким образом пережил Республику. Но он пережил и самый Рим. Данте, как я уже упоминала, поместил Брута в Ад. Дело в том, что он был ярым монархистом и Цезарь для него — орудие Божие. И все же Цезарь находится в том же Аду, правда, в первом его круге, где пребывают все древние мудрецы, не знавшие Христа. Правда, есть одно исключение. Это Катон. Он — страж Чистилища, на вершине которого душа обретает свободу. Поэт толкует одно место из Лукана. Жена в старости возвращается к Катону. Это значит, говорит он, что душа в конце жизни вернулась к Богу. «И какой смертный более, чем Катон, достоин обозначать собою Бога? Конечно, ни один» (Пир, IV, 23). А Катон был язычник, ярый республиканец и самоубийца!
Культ Катона начался при его жизни. Имя его уже тогда вошло в поговорку. Бывало, идет суд. Защитник спрашивает обвинителя: «Где же ваши свидетели?» «Вот», — отвечает тот, показывая на одинокого человека. «Ну нет, — говорит защитник, — один свидетель — не свидетель, будь это хоть сам Катон!» Сосед рассказывает соседу невероятную историю. «Знаешь, — говорит тот, — я усомнился бы, если б даже об этом рассказал сам Катон». Весь Рим был полон его поклонников и подражателей.
Даже Моммзен, обожавший Цезаря и, кажется, готовый стереть в порошок всех его врагов, отдавал должное Катону. Он утверждал, что тот был Дон Кихотом. Это удивительно верно. Да, он был настоящим Дон Кихотом, который в низкий и подлый век решил возродить идеалы странствующего рыцарства. Об этом же другими словами говорит и Цицерон, хорошо его знавший и любивший: «Я люблю нашего Катона... Однако он ведет себя так, словно находится в идеальном государстве Платона, а живет он среди подонков Ромула» (Att., I, 1, 8). Катон защищал идеалы свободы и законности. У него была фанатичная, совершенно религиозная преданность им. Он один, безоружный, выходил на бой с целым войском гладиаторов. Он кидался в толпу наемных убийц. Его избивали, он истекал кровью, но продолжал бороться. У него в душе горел такой внутренний огонь, что он воспламенял все и вся. Он говорил часами — от восхода до заката. А зрители слушали его жадно, с неослабным вниманием. Его стаскивали с трибуны и волокли в тюрьму. А он продолжал говорить. И народ бежал за ним, боясь упустить хотя бы слово. Вот этот-то человек стал кумиром и наставником юного Брута.
Брут происходил из неблагополучной семьи. Отец погиб в гражданской войне. Мать же его Сервилия была женщина развратная — весь Рим судачил о ее скандальных похождениях. В то же время она была очень практичной особой и занималась всякого рода денежными спекуляциями. В молодости была любовницей Цезаря, потом всю жизнь тянула с него деньги. Сначала он дарил ей драгоценные жемчужины; став диктатором, одаривал домами изгнанных республиканцев. Когда же ей показалось, что она стала слишком стара и влиятельный любовник ускользает из ее рук, она свела его со своей молоденькой дочерью. Ясно, что у такой женщины, с головой погруженной в романы и коммерческие аферы, не хватало времени заниматься сыном. Она и подбросила его Катону, своему младшему брату.
Катон любил свою родню: беспутных сестер, так на него непохожих, племянниц и племянника, которые постоянно жили у него в доме. Когда вспыхнула гражданская война, он поразил всех — явился в военный лагерь с сестрой, несшей на руках ребенка. Катон твердил, что не может бросить ее на произвол судьбы, так как муж, выгнавший ее из дома, скончался. А эта женщина, которую в Риме считали совсем пропащей, в свою очередь говорила, что не может оставить Катона, что ему нужны уход и режим. Так что в конце концов римляне решили, что у нее доброе сердце, хотя прежде этого никто не замечал.
