Значит, безработная, такая перспектива?
В расстроенных чувствах, взвинченная, отправилась Марина домой, а тут снова на остановке автобуса дожидались ее фээсбэшники, приехали на знакомых «Жигулях» Мельников и Омельченко. Позвали в машину, заговорили о Паше… об оружии. Она и не выдержала, сорвалась.
— Я не могу больше с ним общаться, Александр Николаевич!..
Офицеры выслушали ее доводы, постарались успокоить. И понять — что случилось вдруг с такой покладистой и уравновешенной женщиной? Какая муха ее укусила?
Мельников догадливо спросил:
— Что-то на работе, Марина?
— И на работе тоже, да! — нервно отвечала она. — Шеф пропал, Кушнарев, а вы понимаете, что это для всех нас значит? Мы все станем безработными. Все документы — на нем, он частный и единоличный владелец фирмы, деньги все у него… были. Сейчас у матери. А разве она что-то отдаст? Скажет, не знаю я ничего…
— Ачто могло с ним случиться, как вы думаете, Марина?
— Да все что угодно, Александр Николаевич! В наше-то время! Шел человек домой — бах! Убили!
— Его что… кто-то видел мертвым?
— Нет, не видели. Но — нету же человека! Несколько дней уже прошло. Поехал домой, его ребята наши почти до порога проводили…
— Значит, он домой не заехал, а решил двинуться куда-то еще?
— Ну, наверное. Никто же ничего не знает. Но простились с ним в ста метрах от дома. Это факт. Мы сами все проверили.
«Кашалота могли, конечно, убрать конкурирующие фирмы, — подумал Мельников. — Придется разбираться… Ас Мариной… да, женщину нужно вывести из-под возможного удара со стороны Волкова, это действительно опасно».
— Марина, вы в самом деле поезжайте в деревню, и как можно скорее. От греха подальше.
— Да, мы завтра же уедем. Матери там с парниками надо заниматься. И я с ними заодно уеду…
— Пожалуйста, Марина, вы только не нервничайте. Объективно ничего не изменилось. Волков…
— Да тут дело не только в Волкове. На фирме у нас, я же вам все рассказала… Прямо рок какойто висит… смерть в затылок дышит.
— Нервы, Марина, нервы…
— Это не нервы, Александр Николаевич! Это жизнь такая. Нам ее такую создали — живешь и боишься. И все ждешь, когда и по твою душу придут… Я просто боюсь! За маму. За Ксюшку-у…
С женщиной началась истерика. Она снова заплакала, и все никак не могла остановиться, то и дело вскрикивала: «Господи, да что же это на нас напасть такая, а? За что? Господи!..»
— Притормози, Андрей, — велел Мельников Омельченко.
Ни воды, ни каких-либо успокаивающих капель у оперативников, разумеется, не было — ранее с агентами (в том числе и женского пола) ничего подобного не происходило. Плакали, да, но чтоб истерики закатывать…
Мельников неловко стал успокаивать женщину:
— Марина, пожалуйста, успокойтесь. Возьмите себя в руки. Не надо так переживать. Это действительно нервный срыв, стресс, наложилось одно на другое. Не надо так реагировать, все образуется. Мы вам поможем завтра уехать, проводим. Отдохнете у мамы, поживете на свежем воздухе…
Марина понемногу успокоилась, попросила сигарету.
Хлюпала носом, говорила:
— Вы простите меня. Я за дочку больше переживаю. Вот отвезу их в деревню, а сама вернусь, ладно? И если он… Павел… придет… Я постараюсь про оружие у него выпытать. Может, он снова во сне проговорится… Или как-то по-другому.
И про Кушнарева если что узнаю, я вам позвоню.
Его убили, у меня сердце болит, я чувствую это.
И все наши женщины это чувствуют.
— Пока забудьте про все дела, Марина. — Мельников глянул на часы. — В таком состоянии вы ничего не сможете… Отдохните, а там видно будет.
Они отвезли ее к дому, и Марина вышла из машины, перевела дух: «Ну, кажется, отвязалась. И не переиграла, нет, они поверили. И как что я, в самом деле, узнаю у Павла про оружие? Напролом спрашивать: а куда ты дел стволы, из которых по инкассаторам пулял? Да он тут же придушит… Какая из меня агентша? Все поджилки трясутся, как только подумаю, что у Павла придется о чемто спрашивать. Господи, да как же мне теперь от него отбиться-то? Или уж до конца терпеть, пока его не поймают? Вот так любовничка себе завела, нечего сказать! Мокрушника…»
Марина торопливо цокала каблучками по дворовому асфальту. Поднялась к себе в квартиру, открыла дверь, ахнула.
На диване в ее комнате сидел Павел.
Рядом с ним Ксюша.
Оба они над чем-то дружно и весело хохотали.
…Ночью, в постели, Койот спросил:
— Марин, а если со мной что случится… ты… ты меня будешь ждать?
Она приподнялась на локте, сказала как можно естественнее:
— А что с тобой может случиться, Павлик?
— Ну… мало ли. Менты поймают. Ты ведь знаешь, что я… ты все слышала тогда, ночью, я по глазам твоим понял. И, может, ты уже стукнула на меня со страху…
— Да что ты говоришь, Павлик?! — Она зажала его рот ладонью. — Не надо! Ничего я не слышала, ничего не знаю! Ради Бога, не начинай этот разговор, умоляю тебя!
— Да его закончить надо, чего там начинать! — усмехнулся Койот. Разговор в ту ночь начался, просто мы оборвали его…
Он встал, закурил. Сидел, не поворачиваясь к ней лицом, рассуждал:
— Конечно, меня могут поймать. А могут и не поймать. Вон ребята, какие журналиста этого, Листьева, положили, Квантришвили, Меня, Холодова… ну и других — в бегах до сих пор! То ли их ищут, то ли уже бросили. Если язык за зубами держать, можно всю жизнь спокойно прожить.
А если соскочило… да, воробья не поймаешь.
— Перестань, Паша! — Марину трясло, как в лихорадке, ей и казалось уже, что она серьезно и опасно заболела. — Не надо! Зачем ты наговариваешь на себя?!
— Я тебя только об одном хочу попросить, Марин! — Он швырнул сигарету в форточку, повернулся к ней, обнял. — Я один всю жизнь, как волк. У меня и фамилия-то волчья… Матери почти не помню, отец не просыхал, пил… С Людкой у нас не заладилось. Холодная она, бездушная какая-то. Рыба, а не человек. Один я. Выть оттоски хочется. А тебя когда увидел… Сердцем к тебе потянулся, понимаешь, как магнитом вдруг к тебе поволокло. Мне с тобой хорошо было. Ты мне и за мать, и за любовницу. И Ксюшку я твою люблю, Марин. Пацанка у тебя чудо! Веселая, ласковая. Я ее удочерю, Марин, ты не думай! Ты только подожди меня, а? Если не расстреляют, если лет пятнадцать дадут… Я их проживу, я буду о вас думать, домой буду стремиться, поняла?
Домой! К тебе. И к Ксюшке… Наворотил я, конечно, грех у меня на душе большой, не простят, наверное, не поверят. А я бы все заново начал, если б тебя раньше встретил. А теперь…
Марина молчала, плакала.
В эту бессонную ночь Койот все ей рассказал: как еще пацаном украл у приятеля отца обрез, как много лет зачем-то хранил его, прятал, как потом, уже взрослым, задумал добыть настоящее, компактное оружие, убил милиционеров, потом напал на инкассаторов… Рассказал он и об убийстве шофера «КамАЗа», только не стал называть сообщников, а все приписал себе: попросил подвезти, брызнул в лицо шофера из газового баллончика, задушил его, потом бросил в лесу, а «КамАЗ» продал грузинам… Сказал, что Кашалот вычислил его, узнал по фотороботу, заставил работать на себя, и он должен теперь снова убивать…
«Значит, это он, Павел, убил Бориса Григорьевича, — решила Марина. Паша не хочет больше заниматься этим гнусным делом, вот он и…»
А он будто прочитал ее мысли:
— Нет, Кашалота я не трогал. Я думаю, его Мерзляков замочил или кто-то из тех, из центра.
Они давно на него зуб имели.
Марина дрожала с головы до пят.
— Паша… Пашенька! Остановись! Я не могу больше слушать этот бред. Зачем ты мне все это рассказываешь? Как мне жить с этим?!
— Ты все должна знать, Марин. Мне больше некому рассказывать. А носить тяжело. Но я даже не поэтому… Хочу, чтобы ты не из протоколов потом узнала — от меня. Потом много про меня всякого говорить и писать будут. Вранья много будет, ненависти. Я заслужил эту ненависть, конечно. Но так хотелось всегда человеком себя чувствовать. И жить по-человечески… Я уже думал: а может, пойти в милицию, сознаться во всем? Легче будет. Как ты думаешь, Марин? Зачтется же явка с повинной?
Она затрясла опущенной головой:
— Не знаю… не знаю! Я с ума сейчас сойду, Паша! Хватит!
Он помолчал, слушал всхлипывания женщины, гладил ее голое плечо.
— Ладно, Марин, все. Прости. Я и сам не ожидал, что так разговорюсь. Накатило что-то. Зря, наверное. Теперь и ты будешь мучиться. Я думал, ты поймешь меня…
— Может, тебе уехать, Паша. А? — Она подняла к нему мокрое от слез лицо. — Я тебе денег дам… Поезжай! Куда-нибудь в Сибирь, на Дальний Восток… Россия же большая!
— Ладно… ладно… — меланхолично повторял он. — Куда от себя уедешь? Все же со мной останется. Да и без тебя я уже не могу. Поживу хоть сколько с тобой… Хочешь, я завтра при матери предложение тебе сделаю? Хочешь?
