сменив отвращение на полное безразличие. Адриану понравилось, как тот справился со своими чувствами. Без сучка, без задоринки. Но, повернувшись к Митчеллу спиной, он продолжал чувствовать на себе его ледяной взгляд, в котором не осталось ни отвращения, ни безразличия. Знал, что в этот самый момент у них происходит совсем другой разговор. И, вероятно, однажды они его продолжат – вслух.
Хотя губы мужчины на фотографии, прикрепленной к письму, были полнее, рот – шире, а волосы короче, он был точной копией старшего брата.
Внутри башки Адриана со скрежетом провернулась одна из самых ржавых шестеренок. И все встало на место – не совсем на нужное, необходимо было еще доработать кувалдой. Но это было уже кое-что. Говард в Хорслейке, Верхний полуостров Мичигана. Хорслейк – в тридцати милях от Парадайса, где Митчелла в ноябре видела та женщина. Шоссе 23 ведет на север.
Какие счеты у Говарда с художником? На что Митчелл решился? Как правило, люди с таким выражением глаз, какое было у него, когда он ковырялся в своей еде, приняли некое решение, одновременно приносящее облегчение и пугающее до усрачки. У его брата были другие глаза. Вот у их отца на фотографии в Википедии глаза были в точности такими. Травлеными. Со смехом, ставшим морщинками в уголках.
Неудивительно, что Митчелл отказывался говорить о своем детстве. Трудно говорить о более высоком уровне насилия и при этом не чувствовать свою ущербность.
Вивиан открывала и закрывала глаза. Она не знала, где находится, впрочем, ее это не сильно беспокоило. Закрывая глаза, она с трудом могла вспомнить, что только что видела.
Холодные пальцы с огрубевшей кожей пролезли ей в рот, под языком появилась таблетка. Вивиан хотела выплюнуть ее, потому что таблетка была ужасно горькая, когда та ударила ее в основание черепа подобно слесарному трехфунтовому молотку. По сосудам прокатилась мягкая волна тепла, и ее стало клонить в сон с неудержимой силой.
Знаешь, Умница Всезнайка, кажется, ты забыла заглянуть в Шестой Параграф в «Своде законов темноты», гласящий: «Нельзя допускать, чтобы темнота захватила тебя».
Вивиан была уверена, что все еще сопротивляется темноте, хотя давно уже спала.
* * *
Под луной, маленькой и яркой, будто свет, собранный в точку увеличительным стеклом, дул ледяной ветер. В камине потрескивали дрова, красные отсветы дрожали на чучеле головы лося. Она лежала под одеялом и смотрела на мир за окном. Где-то в отдалении, среди глубокой тишины леса, раздавался звенящий гул, словно крылья летящих гоголей, – из тех ночных звуков, которые наплывают из тьмы и держатся в воздухе. И в нем Вивиан различила слова: «Когда музыка смолкнет, когда музыка смолкнет, когда музыка смолкнет…»
Что-то заставило ее повернуть голову, прочь от луны и колючих звезд. Он стоял рядом, беспокойное мерцание огня очертило в полутьме его левый бок, а половину лица наполнило легким оттенком человеческого тепла. Но стоило огню взять секундную передышку, как его лицо делалось твердым и холодным, точно оконное стекло.
Вивиан села в постели. Руки дрожали от слабости, грязи под обломанными ногтями было больше, чем в цветнике на Холлоу-драйв. С отстраненным любопытством она задалась вопросом: это правда мои руки? И что она ими делала? Кажется, она забыла что-то важное – смутная мысль, точно водоворот пыли в луче фонаря.
Говард включил автономный светильник на прикроватном столике. Свет предназначался для нее: он прекрасно обходился темнотой.
Вивиан подняла на него расширенные глаза.
Темные, почти черные волосы бросали резкую тень на впалые щеки и выступающие скулы, взгляд прозрачно-голубых глаз устремлен на нее. Он был бледен, но эта бледность не была болезненной или изнуренной, скорее, результатом нехватки солнца.
– Где я?
– На втором этаже.
– Ты перенес меня?
– У тебя был жар.
– Сколько я пробыла без сознания?
Говард протянул ей термокружку:
– Почти сутки. Спускайся на первый этаж, когда достаточно придешь в себя. – И, помедлив, добавил: – Ты вернешься в подвал, но сперва поешь. Я не разогревал суп, потому что не знал, когда ты проснешься.
Откинув одеяло, Вивиан почувствовала такое облегчение, что у нее закружилась голова: он не раздевал ее. Облегчение сменилось пониманием, что от нее воняет. Кажется, она пропотела и, хуже того, могла надуть под себя. Однако постельное белье было сухим и пахло несравненно лучше ее – леденящий аромат, словно на тебя вылили ведро озерной воды.
– Постой!
Он уже очутился за световым кругом, но в развороте его плеч чувствовалось молчаливое внимание. Она хотела спросить, почему она здесь, кто он, как его зовут. Вместо этого сказала:
– Мне надо помыться.
– Душевая на первом этаже.
И он ушел, оставив дверь приоткрытой.
* * *
Вивиан прислушивалась к замирающему вдали звуку шагов. Вскоре они стихли, и она глянула на часы. На ее глазах цифры сменились на 22:58. Понедельник, двадцать пятое января. Вчера было полнолуние; луна уже начала убывать. Впрочем, первые дни неполная освещенность лунного диска едва заметна. Он позвонил ей в субботу утром. Прошло всего два дня, сорок восемь часов, а пути обратно уже не было.
Она перевела взгляд на окно.
Разбить стекло, спрыгнуть в снег, постараться не сломать ноги, бежать так быстро, как не бегала никогда прежде…
Возле кровати стояли ботинки. Перед тем как укрыть, он разул ее и аккуратно задвинул обувь под кровать. На лице Вивиан мелькнула неуверенность. Трудно сказать, что именно в увиденном привлекло ее внимание. Но, завязывая шнурки, она думала о других шнурках – пожелтевших, хлопковых, без пропитки, на которых на кухне покинутого дома висели коньки. Должно быть, они шли в комплекте с коньками. Теперь шнурки наверняка порвутся, если попытаться их затянуть. А ведь узел должен быть крепким – с таким натяжением, чтобы невозможно было просунуть палец под шнуровку.
* * *
Напиток в термокружке напоминал травяной чай, только с медом и куркумой.
Заторможенность и слабость медленно отступали. Вивиан брела мимо пустых комнат – без мебели, с отходящими от стен обоями. Поликарбонатная линза, заключенная в ударопрочный полимерный корпус, давала ровный мягкий свет на триста шестьдесят градусов вокруг себя. Фонарь сдвигал темноту в дальние углы, но темнота смыкалась вновь, населенная чучелом головы лося да мутными дверными ручками, на миг вспыхивающими в свете фонаря, словно глаза рыб.
В одной из комнат была еще одна кровать, в углу – ведро. В другой, на потолке – остатки фрески. Темные глаза Вивиан задумчиво рассматривали фреску. Что она изображала? Может, лошадей?
Спустившись по лестнице, она остановилась в сумрачном холле. В
