– Вы понимаете, что рассказываете мне о преднамеренном убийстве?
– Я понимаю, – тускло ответил он. – А что же мне вам рассказывать? Так… Получилось.
До сих пор он не пытался ни от чего отпираться. Но когда его спросили, какое отношение он имеет к нападению на Марину Пружанскую, совершенному две недели назад, Андрей вспылил:
– Да о чем вы?! Чтобы я напал на мать моих детей?! За кого вы меня принимаете?
– Почему же ваша одежда была в таком беспорядке, когда вы в тот вечер вернулись к своей сожительнице?
– Почему? – задохнулся тот. – Вы хотите знать, чтобы я помнил, как выглядела моя одежда две недели назад?
– Вот ее показания: «Брюки испачканы глиной, ботинки тоже, одежда измята, кое-где слегка порвана». – Следователь закрыл папку: – Вы с кем-то дрались? Катались по земле?
– Ни с кем я не дрался!
– Ваша сожительница также показывает, что от вас не пахло алкоголем. Иначе – было бы хоть какое-то объяснение вашему внешнему виду. Вы вернулись домой посреди ночи, при вас не было денег, хотя когда вы уходили, у вас было с собой рублей пятьсот. Как вы все это объясните?
– Я взрослый человек, неужели должен отчитываться в таких вещах?
– Какие вещи вы имеете в виду? Если нападение на беззащитную женщину, которое едва не стоило ей жизни, то да, должны отчитываться.
Андрей вскочил, но тут же снова сел. На глазах у него выступили слезы – самые настоящие слезы. Правда, на следователя это не произвело ровным счетом никакого впечатления. У него в кабинете часто плакали, и плачущие зачастую оказывались виновны во всех предъявленных им обвинениях.
– Я не нападал на нее! – горячо произнес мужчина. – Что было – в том я признался! Неужели вам мало этого, чтобы меня засадить?
– Достаточно. Но нападение все-таки имело место, и хотелось бы знать, где вы были в тот вечер. Сможете доказать свое алиби – вам же лучше. Нет – просидите на несколько лет дольше. Вам этого хочется?
– Знаете что? – Глаза у Андрея засверкали. – Моя жизнь, конечно, кончена. Потому я вам во всем и признался – деваться мне некуда, даже прописки нет… Все равно я уже пропащий человек! Долги, никакой работы, никакой нормальной семьи… И мне наплевать на это!
Последние слова он отчеканил – твердо и почти горделиво.
– Но чтобы я признался в том, что нападал на Марину! На кого?! На Маринку! Да она единственная баба, которую я уважал! Она мать моих детей, а других детей у меня нет! И зачем бы я на нее напал?!
– Чтобы заставить ее согласиться на продажу дома.
– Глупости! Я не собирался ее заставлять! Это же ее личное дело!
– В таком случае, вам придется припомнить, где это вы так извалялись в грязи. В Москве? За городом? При каких обстоятельствах?
– Ну а если я упал?!
– Вы были трезвы, так с чего же вам падать?
– Поскользнулся и упал! Рядом с нашим домом стройка, там все перекопано бог знает как! Я поздно возращался домой, не разглядел, съехал в канаву! Что – устроят вас такие показания?!
– Свидетелей этому, разумеется, нет?
Свидетелей не было. Андрей возмущался – какие могли быть свидетели посреди ночи, в темноте. Где он задержался до такого часа? А на этот вопрос он вообще имеет право не отвечать. Это не имеет никакого отношения к делу. С девушкой он был. Понимаете или нет? С молодой девушкой. Может ли она это подтвердить? Если захочет, то подтвердит. А если нет, то ему это и не нужно. Он знает то, что знает. На Марину он никогда бы не напал. Считайте его пропащим человеком, но какие-какие принципы и у него остались!
Допрос продолжался еще почти час – уточнялись мелкие детали предыдущего преступления, выяснялись подробности… Но каждый раз, когда разговор заходил о том вечере, когда было совершено нападение на Марину, Андрей немедленно впадал в ярость и неистово все отрицал. С тем его и увели обратно в камеру.
* * *
Бриллиантовый кулон был продан, невзирая на слезы и мольбы Кати, которая упрашивала оставить ей эту вещь, на память о папе. Была ли ей дорога эта безделушка именно как память или ей было жаль лишаться столь ценного украшения – так и осталось невыясненным. Марина даже не собиралась прислушиваться к этим мольбам. Ею владело одно желание – возместить ущерб. К тому времени, когда вернулся Василий, она уже вполне пришла в себя и внушила детям, что им нужно как можно меньше раздражать отца.
Они переглянулись, услышав из ее уст слово «отец», – это после того, как она сама проговорилась… Дети вообще сильно изменились. Если раньше они изредка дерзили матери и не всегда слушались ее, то сейчас держались с нею, как чужие, – вежливо, ровно, но холодно. Эту манеру первым усвоил Илья, а за ним переняла и Катя. Когда Марина пыталась сделать какое-то внушение, мальчик неизменно бросал:
– Это из-за тебя посадили отца!
– Как из-за меня?! – кричала она. – Это я, по-твоему, подговорила его убить кредитора?!
– Если бы ты согласилась продать дом по-хорошему, он бы не стал его убивать! Ты довела его да крайности, все из-за тебя! И чего ты ломалась?! Тебе дача дороже, чем человек!
Он явно повторял чужие слова – и Марина даже знала, чьи именно. Она в такие моменты ясно видела перед собой лицо Андрея, слышала его обвиняющий голос. Но все-таки это был ее сын, он должен был ее слушаться! Однако, если она пробовала возразить, парень просто поворачивался к ней спиной.
Марина боялась, что дети снова решатся на какую-нибудь дикую выходку – сбегут, например… Но они послушно ходили в школу, Илья снова начал посещать свою спортивную секцию. За последние месяцы мальчик очень раздался в плечах, глядел исподлобья и выглядел много старше своих лет. Катя стала более истеричной и легко впала в раздражительную слезливость. А так… Как будто ничего не изменилось.
И однако, когда вскоре после освобождения Василия Алина узнала о предстоящем разводе сестры, она особенно не удивилась. В самом деле, разве у Василия могли оставаться какие-то причины, чтобы жить вместе с женой? Она приехала к сестре и своими глазами увидела, что Василий уже перебрался к своим родителям. Он увез туда все свои вещи, забрал бритвенные принадлежности, кое-какую бытовую технику. Дело было только за тем, как разделить квартиру и прочее имущество.
– Машину я ему отдам, – как-то странно, почти равнодушно говорила Марина. – Бог с ней! И деньги, которые удалось сохранить, тоже отдам ему. Правда, там всего тысяч пять, но все-таки лучше, чем ничего.
– А квартира останется тебе?
– Да. Но я обещала ему вернуть еще пять тысяч. Он же не обязан брать на себя расходы на детей… То, что на них истратил Андрей, я имею в виду. Алиментов я тоже не потребую.
– А где же ты возьмешь эти пять тысяч?
Марина усмехнулась:
– Продам дачу. Ты не против? Мы же обе этого хотели.
Алина не стала ей возражать. Так или иначе, но и ей до сих пор не удалось выплатить ни одного доллара из тех двух тысяч, которые она все еще оставалась должна. Работа ей нравилась, дела в магазине шли неплохо… Но получала она немногим больше, чем на прежнем месте. Дело было за тем, чтобы создать и начать реализовать новую коллекцию. А это не могло осуществиться раньше, чем следующей весной. Именно в этом, весеннем направлении Алина сейчас и работала. Яркие, радостные цвета, прозрачные ткани, невесомый трикотаж… А на дворе стоял серый октябрь, и ничего яркого и радостного в нем не было. Листья уже облетели, солнце появлялось редко, день за днем шел дождь.
Покупателя на дачу нашли довольно быстро – сестры не стали жадничать, и вскоре выяснилось, что их дачу можно продать очень даже просто – причем вместе с урожаем, который подгнивал на залитых водой грядках и деревьях. Этой осенью никто на даче не работал. Не было сделано никаких заготовок, на дворе мерзли пожухшие, никем не срезанные астры, дом выстудился и казался совсем нежилым.
* * *
Сестры отправились туда, чтобы собрать и увезти кое-какие вещи. За мебелью и крупной утварью позже должен был приехать грузовик. Покупатель отказался приобретать весь этот хлам, а бросать его просто так было жалко.
Гравиевая дорожка хрустела и разъезжалась под ногами, с деревьев падали крупные, запоздалые капли, тяжелые, как серый свинец. Дождь кончился полчаса назад, но в любую минуту мог пойти снова. Марина остановилась посреди участка, огляделась. Со странной улыбкой указала под самую старую яблоню:
– Смотри, это мы тоже продаем. Там крот.
– Да, и Дольфик, – машинально заметила Алина. Она стянула на груди полы расстегнутого пальто. Пока они шли сюда от станции, она успела основательно замерзнуть. – Нечего об этом вспоминать. Пойдешь работать, и постепенно все наладится. Я всегда говорила, что тебе нужно…
– Ах, да ладно! – устало отмахнулась от ее утешений сестра. – Все я знаю. Буду работать, куда я денусь? У меня хотя бы осталось двое детей. Вот у Васьки – совсем ничего.
– Это он решил развестись или ты предложила? – Алина спрашивала об этом впервые. Вообще об этом разводе в семье говорили очень мало, как будто боялись касаться больного места.
