— Да.
— Хорошо, подпишите протокол и можете быть свободной. Надо будет, мы вас вызовем.
Валентина подписала каждую страницу протокола, попрощалась и ушла. Держала она себя в руках отменно.
А Костромин с Саженцевым вернулись в управление. Еще в дороге, в машине, Костромин велел старлею:
— Игорек, готовь очную ставку.
— Опознание?
— Да. Пригласи свидетельниц, наших женщин из управления посадим рядом с Клепцовой…
— На какой день назначить, Владимир Григорьевич?
— На той неделе, я скажу точно день. Побеседуем еще с мужем, посмотрим, что он будет говорить.
— Они уже договорились, будет толковать, что и жена.
— Пусть договариваются. Если ее эти две женщины опознают, бабенке трудно придется. Упрячем ее на недельку-другую, пусть посидит, повспоминает…
— Понял. Организую.
— Пригласишь и Мухину. Пусть захватит эту юбку с кофточкой.
— А если она сегодня скажет Клепцовой?
— Возможно. Но в протоколе ее показания есть? Есть. И пусть бабенки посуетятся, попытаются от прежних своих показаний отказаться — себе хуже сделают. И потом, я думаю, Клепцовой не резон заговаривать с Мухиной о юбке с кофтой, вызывать подозрения. Не совсем же она дура! С головой себя выдаст.
— Согласен.
Ровно через неделю в одном из кабинетов РУОПа, в ряд сидели на стульях несколько блондинок примерно одного возраста — тридцатилетние. Две сотрудницы управления, двух женщин пригласили из магазина, по соседству, одна просто случайно оказалась по делам в РУОПе, из Москвы.
Сидела среди них и Валентина Клепцова.
Вошли Костромин с Саженцевым, с ними — две пожилые свидетельницы.
«Господи! — подумала Валентина. — Эти-то зачем здесь?»
— Уважаемые дамы, — обратился к женщинам Костромин. — Мы попросили вас принять участие в небольшом формальном акте. Мы ищем преступников, убивших в прошлом году, в августе месяце, водителя «КамАЗа» Александра Крылышкина и угнавших его грузовик. Машина и тело убитого спустя время были найдены, преступники — пока нет. Мы восстанавливаем события, нам, оперработникам, кое-что необходимо уточнить. Поэтому мы пригласили в этот кабинет вас…
Он повернулся к свидетельницам:
— Мария Георгиевна, и вы, Анна Ильинична, посмотрите внимательно на этих женщин. Когонибудь из них вы видели раньше?
Седая рыхлая Анна Ильинична спросила:
— А можно мне вот этой даме задать вопрос? — она показала рукой на Валентину.
— Конечно, пожалуйста.
— Скажите, милочка, куда вас в тот раз довезли на «КамАЗе»? Мы вам с Марией Георгиевной так позавидовали! Мы же еще минут двадцать пять стояли. Мария Георгиевна говорит: видишь, молодые какие сообразительные…
Валентина спокойно ответила:
— Вы меня с кем-то путаете, уважаемая. Ни на каком «КамАЗе» меня никуда не подвозили, вас я вижу впервые.
— Да, но мы с вами еще вели разговор о том, что очень редко сюда, к больнице, автобусы ходят, что…
— Я вам еще раз говорю, уважаемая! — голос Валентины зазвенел. — Ни у какой больницы я не была, на «КамАЗах» не ездила.
— Ее голос, ее! — уверенно проговорила вторая свидетельница, Мария Георгиевна. — Теперь и я ее узнала. На вас, девушка, была серая плиссированная юбка и красная кофточка. И именно вы уехали на «КамАЗе», а в кузов еще двое запрыгнули. Я не знаю, что там было дальше, но на остановке вместе с нами вы стояли, вы!
— Я вам еще раз обеим повторяю: вы меня с кем-то путаете! Я не была у туберкулезной больницы, у меня нет серой юбки и красной кофточки, я не уезжала на «КамАЗе»! — Фразы эти отскакивали от Валентины, как теннисные мячи от ракетки.
— Спокойнее, Валентина Ивановна, — сказал Костромин. — Не надо нервничать. У нас деловой разговор… — Он кивнул Саженцеву, и тот вышел из кабинета, вернулся с Мухиной, поварихой.
— Скажите, Таня, у кого вы купили красную кофточку и серую плиссированную юбку? — спросил Костромин.
— Я же вам говорила, у Клепцовой, — и Мухина рукой показала на побледневшую Валентину.
— Да ты с ума сошла, Тань! — воскликнула та — Какая юбка?! Какая кофта! Отродясь у меня таких не было. Я красный цвет вообще не люблю.
— Ну… ты же сама сказала, Валь, что юбка мала стала, в поясе не сходится, да и кофточка… — растерянно произнесла Мухина, и только тут, наверное, поняла, что попала в историю.
Свидетельницы, подписавшие протокол опознания, и все остальные женщины были отпущены, а Костромин стал задавать Клепцовой новые вопросы:
— Кто был с вами в «КамАЗе»?
— Кто запрыгнул в кузов?
— Где вы попросили Крылышкина остановиться?
— Кто убивал водителя?
— Где остальные документы?
— Кому и за сколько был продан «КамАЗ»?..
Валентина молчала. В ушах бился голос Жорика: «…Срочно! Юбку и кофточку — на мусорку!.. И тверди, как попугай: такой одежды никогда не было, у туберкулезной больницы никогда не была, ни с каким шофером „КамАЗа“ не знакома…»
Что же она, дура, наделала! Тряпки пожалела, каких-то жалких сорок тысяч с Таньки взяла…
Господи! Что же теперь делать-то? Она же не только себя, но и ребят подвела…
— Мне плохо… Я не могу больше… У меня дико болит голова, я гипертоник! — жалобно проговорила она, и Костромин поднялся, велел Саженцеву:
— Отвези ее в ИВС, пусть подумает, отдохнет. Завтра поговорим.
Звонок из Батуми раздался сразу после майских праздников.
Слышимость была неважной, но за шуршанием, попискиванием, потрескиванием телефонной аппаратуры Койот все же узнал голос Джабы Махарадзе. Джаба тоже узнал его, потому что на обычное: «Алло, слушаю…» сейчас же сказал:
— Привет, Павел!
— Приветствую и тебя, Джаба. Откуда звонишь?
— Из дома, вестимо… ха-ха-ха… — Махарадзе сдержанно засмеялся. Наверное, он прощупывал настроение Койота, его реакцию на звонок из Грузии.
Реакция была нормальной.
Джаба спросил:
— Как живешь, Павел?
— Думаю, похуже, чем Брынцалов.
— Го-го-го… Ты планку высоко поставил. Опустись на землю. Таких, как Володя Брынцалов, в России не много.
— Ну-ну. Уже опустил. А ты как поживаешь, Джаба? Как твой бизнес? Не собираешься ли в Придонск?
— Именно поэтому и звоню. Собираюсь.
— Что привезешь? Снова апельсины?
— Да ну, какие сейчас апельсины?! Май месяц. По другим делам с Гогой приедем, Паша — С Гогой?
— Ну да. Забыл, что ли, про брата моего?
— Нет, не забыл.
— И про должок свой не забыл?
Койот помедлил с ответом. Так хотелось сказать этому наглому грузину: «Да пошел ты на хер, какой еще „должок“? Скажи спасибо, что ноги от ментов унес, что живешь за горами за долами, считай, за границей, что взять тебя там трудно, и потому все еще на свободе. И чего звонишь? Зачем? Дело сделано, не все получилось, как планировали, да, но и на рожон, в Россию, тебе лезть со своим братцем не следует, это опасно для всех нас. А то, что ты потерял часть денег… на то и бизнес, он без риска и потерь не бывает».
Джаба, конечно, думал по-другому. И, надо думать, вины за собой большой не чувствовал.
Да, купил «КамАЗ» с рук, по дешевке, но они же не знали с Гогой, что за грузовиком — кровь, убийство, они так с Волковыми не договаривались. С них, с Волковых, надо спрашивать. Какие к ним, Махарадзе, честным бизнесменам, могут быть претензии?.. А если будут — они все милиции объяснят. В крайнем случае, потеряют «КамАЗ», который на данный день они и так потеряли.
— Джаба, ты чего хочешь? — спросил Койот.
— Ты говорил, что отработаешь, Паша.
— Говорил.
— Ну вот, время пришло. Мы скоро приедем.
— Когда конкретно?
— Тебе это знать не нужно. Я же сказал: скоро.
Ты вообще телефону не доверяй, понял?
— Да, все понял. Жду.
Койот положил трубку, послонялся по квартире, поразмышлял. Дома он был один, отец на работе, мачеху менты упрятали в кутузку. На душе тревожно. После задержания Валентины состоялся у них с отцом семейный совет: как быть?
Бели Валентина сознается, им всем грозит тюрьма. Этот проклятый рецепт!.. Почему он, Павел, не выбросил его, зачем принес домой? Ведь, кроме техпаспорта на «КамАЗ», братьям Махарадзе ничего не требовалось.
Идиот! Кретин! Ублюдок!
Койот в бессильной тоске ругал себя последними словами. Как подвел всех! И в первую очередь себя. Если Валентина сознается… Все же полетит к черту!
Позвали Жорика, сказали ему о чепе.
Жорик долго, со смаком и злобой матерился, крыл Койота на чем свет стоит. Даже замахнулся на него на кухне, но отец удержал руку кореша, сказал рассудительно:
— Что теперь толку махаться? Думать надо, как из говна выбраться.
Думать им оставалось лишь в одном направлении — молить Бога, чтобы Валентина не созналась, чтобы стояла на своем: свидетельницы ошиблись, спутали ее с кем-то, у больницы она не была.
