Я оставил дверь в спальню полуоткрытой и следил за его отражением в зеркале, а он меня видеть не мог. Он взял шарф, висевший, вместе с моим пальто, на спинке стула. Я, помню, подумал, что он хочет вытереть шарфом лицо и, значит, совсем уж съехал с катушек, потому что обычно его манеры были до смешного изысканны. Но вместо этого он прижался к шарфу щекой, а потом губами.
Тут Макс Дженнингс замолчал, поднялся со стула, налил себе полстакана воды и выпил. Лисьи черты лица Троя исказились от отвращения.
— Возможно, — продолжал Дженнингс, снова усевшись, — на моем месте вы бы уже давно все поняли. Не думаю, что я был такой уж неискушенный. Просто мне и в голову не приходило, что Джеральд испытывает подобные чувства. Во-первых, в его манере поведения и внешности не было ничего позволявшего предположить гомосексуальность; по крайней мере, я, как гетеросексуал, этого не заметил. Кроме того, во время нашей первой встречи он был с девушкой. Так или иначе, вы понимаете, что теперь мне вдвойне хотелось от него избавиться. И по возможности — не дожидаясь признаний с его стороны. Поэтому я вошел в гостиную, бойкий такой придурок, и сказал, что звонила моя девушка, всыпала мне по первое число за то, что заставляю ее ждать, поэтому я должен немедленно убираться из дома.
Он не обратил на мои слова никакого внимания. Я не знал, что делать. Я даже не мог заставить себя дотронуться до него. Попробовать выманить из кресла и вывести за дверь. А оставлять его у себя в доме я, конечно, не собирался. Я решил вызвать такси, сказать водителю, что приятелю стало плохо, и попросить помочь мне сдвинуть его с места. Но когда я снял телефонную трубку, Джеральд вскочил, подбежал ко мне и выхватил ее. «Не выгоняйте меня!» — воскликнул он и разразился слезами, потом упал на ковер и обхватил руками мои колени. Он чуть не сшиб меня с ног. Это было дико, абсурдно, даже смешно, но одновременно очень меня испугало. Он был довольно крупный мужчина, кстати.
Дальше я говорил всякие дурацкие и бесполезные слова вроде: «Успокойтесь, Джеральд!» и «Соберитесь, пожалуйста», пытался отойти от него, но он полз за мной на коленях. Потом он схватил меня за руку, и вот тут все изменилось. Потому что в этом прикосновении не было даже и намека на сексуальность. Это был просто жест отчаяния, как если бы человек в полной безнадежности цеплялся за край обрыва. Я перестал ощущать угрозу и помог ему встать. Мы пошли на кухню, я его усадил, сварил ему кофе. Предупреждая признания и откровения любого свойства, я дал ему понять, что сама мысль о связи с мужчиной мне отвратительна. Что одно слово из этой оперы — и я вообще отказываюсь иметь с ним дело. Разумеется, я и так собирался с ним развязаться, но понимал, что он точно не уйдет, если я так прямо и скажу.
Как только я решил для себя, что теперь потрачу на этот экстравагантный и довольно неприятный инцидент ровно столько времени, сколько нужно, чтобы в нем разобраться, мне стало легче. Джеральд немного расслабился, хотя волнение его не оставляло. К этому моменту он был совершенно пьян. Не будь он пьян, сомневаюсь, что случилось бы то, что случилось.
— И что же это было, мистер Дженнингс?
— Он рассказал мне все о себе, — ответил Макс Дженнингс. — На сей раз — правду.
На этом месте пленка кончилась, доказав, как тут же заметил сам Дженнингс, что он виртуозно владеет техникой повествования. Позавидовал бы любой рассказчик.
Вставляя новую кассету, Барнаби испытывал двойственные чувства. Ему было трудно оценить степень правдивости рассказа. Человек говорит достаточно свободно, но не потому ли, что к откровениям его вынудили угрозами? Все изложенное им пока выглядит убедительно, однако не надо забывать, что Дженнингс зарабатывает себе на жизнь, сочиняя убедительные выдумки.
Тем не менее старший инспектор не мог отрицать, что испытывает нетерпеливый трепет и ждет продолжения. Он напряг внимание и сосредоточился. Внимательно слушать, особенно выслушивать пространные монологи — занятие утомительное. Старший инспектор с удивлением отметил, что по-прежнему свеж, и у него промелькнула мысль, не обязан ли он этим спартанскому рациону.
Включая магнитофон на запись, наговаривая на пленку дату и время допроса, перечисляя присутствующих, Барнаби внимательно следил за Дженнингсом. Тот опять подвинулся на самый краешек стула и сидел, как на насесте, еле заметно дрожа. Он сутулился, кисти с переплетенными пальцами вяло лежали на коленях. Больше он не делал попыток смотреть инспектору в глаза «простодушным» взглядом. Теперь он говорил, глядя в пол.
— Джеральд Хедли, который пришел ко мне на вечеринку, был выдумкой. Даже имя было фальшивое. Его звали Лайам Хэнлон, и он родился в Южной Ирландии. Единственный ребенок в бедной семье. В общем, участок под картошку, свинья и ружье, чтобы стрелять кроликов. Его отец был настоящее чудовище, пьяница, не раз избивал жену до полусмерти. Ребенку тоже доставалось, если попадался под горячую руку. Как вы понимаете, при такой жуткой жизни мальчик очень сблизился с матерью, хотя они тщательно скрывали свою взаимную привязанность при отце. Как-то они выживали. Соседи, которые жили не слишком дружно, всё знали, но не вмешивались. Если у мужика иной раз чешутся кулаки, то это их дело, его и жены. Священник, Гарда [66], да все вокруг знали и ничего не предпринимали.
В жалком существовании Лайама имелась только одна отдушина. У него был друг, мальчик постарше его, Конор Нейлсон. Он жил на ферме в нескольких милях от Хэнлонов. Хэнлон таскал сына туда, когда на ферме забивали животных. Таким образом папаша рассчитывал «сделать из него мужчину». Это был просто садизм, ничего больше. Однажды, когда забивали ягненка, Лайам заплакал, так отец опрокинул ему на голову ведро с кровью и кишками.
— Ублюдок! — выплюнул Трой, не сдержавшись. Он не только не извинился за то, что прервал Дженнингса, но еще и усугубил свою вину, добавив: — Удавил бы мерзавца!
Барнаби понял и даже оценил несдержанность сержанта. Он бы тоже предпочел этого не слышать. Что-то было темное и неумолимо страшное в трагичной истории. Если с самого начала все так плохо, что хорошего из этого может выйти?
— Конор, без сомнения, был редким и странным растением, чудом проклюнувшимся на тамошнем болоте. Спокойный, замкнутый, много читал. Когда Лайаму удавалось улизнуть из дому, они вдвоем бродили по окрестностям, наблюдали за птицами и другой живностью. Иногда Конор рисовал — растения, цветы, камешки в ручье. Естественно, отец Лайама презирал этого мальчишку, да и собственные родители относились к Конору немногим лучше. Конечно, — тут Дженнингс поднял голову и посмотрел на слушателей, — я выхватываю отдельные фрагменты. Следующее событие, которое так травмировало Лайама, что изменило весь ход его жизни, случилось, когда ему было почти четырнадцать, а Конору — на несколько лет больше.
Это был весенний вечер. Хэнлон на сей раз до того разошелся, что его жена попала в больницу. И родителей Конора попросили присмотреть за мальчиком, пока матери нет. Лайам удивился и одновременно испытал огромное облегчение, потому что мысль остаться с отцом наедине ужасала его. Он спал на старенькой парусиновой раскладушке в комнате Конора и каждую ночь, перед тем как заснуть, плакал. Он тосковал по матери и очень боялся, что больше никогда ее не увидит. В конце концов Конор взял мальчика к себе в постель. Обнял его, утешил, осушил поцелуями его слезы. За этим понятно что последовало.
Лайам поверил — верил и дальше, — что тогда Конором руководило исключительно сострадание. Ясно, почему бедняге так нужно было в это верить. У него и так практически отсутствовало чувство собственного достоинства. Как он мог поверить, что единственный друг использовал его в самый тяжелый для него момент? Итак, из привязанности и благодарности Лайам и дальше позволял себя использовать. И эта опасная связь, тем более опасная в то время, сорок лет назад, и в той среде, продолжалась. Даже когда Лайам вернулся домой. Разумеется, их тайну раскрыли, это был всего лишь вопрос времени.
