Она облизнула губы, жадно припала к горлышку бутылки. От волнения у нее пересохло во рту.
— Саня, мы с тобой с ума не сошли, не знаешь? У тебя хотя бы оружие есть?
— Есть, — кивнул Арсеньев, — но здесь все чисто. Они нас, видимо, потеряли. От больницы они вели твой «Форд». А он остался стоять у подъезда. Они могли бы заметить, как мы вышли. Но не заметили. Проспали, — он взял у Маши бутылку, хлебнул воды, — черная маленькая «Тойота» у подъезда, рядом с твоим «Фордом». Человек на водительском сиденье спал.
— Да, — кивнула Маша, — была «Тойота». Точно, была. Мы заезжали в аптеку, в супермаркет, я несколько раз замечала ее, но, знаешь, машинально, краем глаза.
Маша взяла телефон и набрала номер Дмитриева.
Трубку не брали очень долго. Наконец прозвучало сонное, недовольное «Алло».
— Сергей Павлович, простите, что разбудила. Это Маша. Вы не могли бы подойти к окошку, которое выходит во двор, и взглянуть вниз
— А что случилось?
— Ничего страшного. Просто посмотрите вниз и постарайтесь описать все машины у вашего подъезда.
— Все? — испугался Дмитриев. — Но их там много. А в комнате Васенька спит. Я не хочу ее будить.
— Ну хорошо, не все. Только иномарки темного цвета.
— Они могли смениться за это время, — тихо заметил Арсеньев.
— Ладно, если совсем точно — попробуйте разглядеть, в какой-нибудь из машин сидят люди или нет?
— Я попробую. Но я не так хорошо вижу. А, вот, Васенька проснулась. Мы сейчас вместе посмотрим. Васюша, у тебя глазки молодые, посмотри, в какой-нибудь из машин есть люди? Это Маша звонит… Старый «Форд», серо-черный… Маша, так ведь это ваш автомобиль, мы на нем приехали. Вася, ты чего? Ну все, все, деточка, успокойся!
— Что с ней? — спросила Маша.
— Я не понимаю. Она пытается что-то сказать, показывает рукой во двор. Господи, я больше не могу, — он чуть не плакал, — когда же она заговорит? Это невозможно!
— Сергей Павлович, не надо нервничать. Ей от этого хуже.
— Да, я постараюсь, — он громко шмыгнул носом, — она указывает на какую-то машину. Нет, я не вижу отсюда, я ничего не понимаю, что она хочет сказать? Маша, где вы? Вы не могли бы к нам приехать? У вас получается с ней разговаривать, у меня нет.
— Сейчас никак не могу. Попробуем по телефону. Дайте ей трубку. Просто поднесите к уху. Я буду задавать вопросы. Вы будете отвечать за нее. Она кивнет или помотает головой, а вы мне скажете, да или нет.
— Я понял, — Дмитриев успокоился, — сейчас я возьму параллельную трубку.
Через минуту в трубке повисла живая тишина. Маша услышала напряженное дыхание Василисы. Начался странный диалог.
— Вася, ты заметила во дворе машину, которую видела раньше?
— Да, — ответил Дмитриев.
— Там сидит человек?
— Да.
— Ты видела эту машину возле лагеря?
— Нет.
— Уже в Москве?
— Да.
— Когда мы ехали из больницы?
— Да.
— Это маленькая черная «Тойота»?
— Да.
Маша повторяла короткие ответы. Арсеньев уже звонил по своему телефону в управление, чтобы прислали наряд во двор и очень аккуратно проверили эту самую «Тойоту». А Маше, как только она закончила разговор, тут же позвонил Рязанцев.
Первое сообщение от сотрудника частной детективной фирмы поступило уже через сорок минут. Кумарин и Григорьев играли в шахматы. Идти на пляж не хотелось, солнце шпарило невыносимо, оба боялись перегреться. Они засели в гостиной, при включенном кондиционере. Кумарин так и остался в своем шелковом китайском халате. Партия не складывалась.
Играли они примерно на равных, и второй раз подряд выходила скучная быстрая «ничья». Горничная Клер явилась бесшумно, поправила штору и произнесла своим ровным, механическим голосом:
— Простите, месье, что беспокою вас. Только что сообщили, что месье Мольтке вышел из номера и отправился к стоянке такси. Месье Рейч остался один. Он лежит в кровати. Вероятно, спит. В номере тихо.
— Пожалуйста, проверьте, все ли в порядке с Рейчем. Пусть кто-нибудь войдет в номер, под любым предлогом.
— Да, месье.
— И пусть проследят, куда поехал Мольтке.
— Да, месье.
Она удалилась.
— А вы знаете, Андрей Евгеньевич, вам шах, — сказал Кумарин, — будете сдаваться?
Григорьев минуту озадаченно смотрел на доску. Он играл черными, положение его было почти безнадежно. Но главное, он уже не мог сосредоточиться на партии, он думал о несчастном Генрихе.
— Сдаюсь, — сказал он и поднял вверх руки.
— Слишком быстро, — покачал головой Кумарин, — могли бы еще побороться. Ну ладно, мне тоже, честно говоря, надоело.
Он сгреб фигуры, сложил доску, встал, потянулся, хрустнув суставами.
— У Генриха Рейча удивительная биография, — пробормотал Григорьев, — он, можно сказать, ребенок из пробирки. Знаете, Генрих Гиммлер был помешан на селекции и евгенике. Он создал в Германии систему так называемых «лебенсборн», «источников жизни». Нечто вроде племенных заводов для людей. Там специально отобранные девушки с совершенными нордическими признаками зачинали от таких же отборных эсэссовцев идеальных нордических детишек. Вынашивали, рожали и оставляли государству. Теоретически они должны были составить первое поколение чистых нацистов, сформированных начиная с эмбриона. В «источниках жизни» появилось на свет пятьдесят тысяч детей.
— Да, я читал об этом, — кивнул Кумарин, — правда, насколько мне известно, эксперимент не удался. Интеллектуальный уровень идеальных нордических детишек был значительно ниже среднего. Процент умственно отсталых в четыре-пять раз превышал норму.
— Генрих оказался исключением. У него с интеллектом все отлично. Правда, история его рождения наложила отпечаток на его характер. У него особое, болезненное отношение к нацизму. Смесь любви и ненависти. Если бы не Гиммлер и «лебенсборн», он мог бы вообще не появиться на свет. Но появился он сиротой, его вынашивала идеальная арийка, заранее зная, что оставит государству. Его отец был племенным быком, куском здорового мяса, выделившим в нужный момент порцию спермы. Ходить и маршировать он учился одновременно. Первые его слова были «Хайль Гитлер!». Первая фигурка, которую он нацарапал на бумаге, когда учился рисовать, — свастика. Каждое утро дети и воспитатели произносили хором нечто вроде благодарственной молитвы перед огромным портретом фюрера.
— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! — перебил Кумарин. — Я тоже маршировал с флажком в ведомственном детском саду. Что, прикажете теперь разрыдаться от жалости к бедному старому голубому Генриху?
— У вас были родители. Это совсем другое. Генрих до шести лет вообще не знал, что у детей бывают мамы и папы. А потом решил, что его отец Генрих Гиммлер, а мать — летчица Ганна Рейч.
Кумарин засмеялся.
— И что, он до сих пор так думает?
— Перестаньте. Это не смешно. Вошла Клер.
Григорьев замолчал.
— Похоже, у вашего друга сердечный приступ, — сказала горничная, — «скорая» будет там через несколько минут. Сейчас с ним отельный доктор.
— Спасибо, Клер, — Кумарин резко поднялся, — я только переоденусь. Ждите меня у машины.
— Одну секунду, месье, — по бесстрастному лицу горничной пробежала легкая тень, — что касается Мольтке, он действительно поехал в Ниццу. Но есть одна небольшая проблема.
— Да! Я вас слышу! Продолжайте! — крикнул Кумарин из глубины дома.
Клер кивнула и заговорила громче.
— Мольтке отправился в район публичных домов и наркопритонов. Работая там, наши сотрудники могут столкнуться с различными сложностями. Взятки местной полиции, повышенная степень риска, и так далее.
— Да, я понял вас, Клер. Не волнуйтесь, все будет оплачено.
Кумарин успел переодеться за три минуты. Через двадцать минут они с Григорьевым уже въезжали на платную стоянку в Вильфранж.
Возле отеля стоял фургон «скорой». К нему несли на носилках Генриха Рейча.
— Вы родственники? — спросила врач, пожилая, очень высокая француженка.
— Нет. Старые приятели, — сказал Григорьев, — что с ним?
— Инфаркт. Сейчас опасности для жизни нет, но если бы мы приехали на полчаса позже, он бы умер. Мы едем в госпиталь Святой Терезы, вы можете последовать за нами на вашей машине.
Носилки загрузили. Больной застонал.
— Андрей! — расслышал Григорьев сквозь веселый шум пляжа и крики чаек.
Он подошел к кузову фургона. Лицо Рейча было смертельно бледно. Голос звучал совсем слабо и больше напоминал шорох сухой бумаги, чем человеческую речь.
— Да, Генрих, я здесь! — сказал Григорьев по-немецки.
— Андрей, вы во второй раз спасаете мне жизнь, — пробормотал больной по-русски, — зачем?
***
Вова Приз проснулся от сильного сердцебиения. Во сне ему стало страшно. Не потому, что приснился кошмар. Его разбудило неопределенное чувство опасности, легкий электрический разряд пробежал по телу. Он увидел прямо перед собой лицо спящей женщины, немолодой, некрасивой, совершенно чужой. Она спала с приоткрытыми глазами. Сквозь щелки между веками виднелись белесые полоски глазных яблок, как будто она смотрела на него, следила за ним, но не просто, а из какого-то другого измерения, из мира снов и теней.
