Нужно признать, что дела приняли довольно странный оборот, если учесть все, что мы пережили за последние месяцы. Однако такое положение вещей имело ряд положительных сторон.
Эванс оказался на редкость дешевым работником, а наш газон разрастался той весной с невероятной быстротой. Он увеличил его почти в полтора раза, вероятно, к большому недовольству диких уток и мускусных крыс, и теперь наши владения выглядели очень изысканно и представительно. Он также подстриг кусты и деревья и выполол все сорняки.
В свободную минуту он старался быть полезным в домашнем хозяйстве. Эванс умел делать буквально все. Клеил фарфор, чинил обувь, ремонтировал старые оконные рамы. Он выбил все наши ковры, до блеска начистил медные кастрюли и подносы. И, если не ошибаюсь, даже выгладил несколько моих рубашек.
Взамен за все это он требовал сущую малость. Ел, что подадут; довольствовался грошовым заработком и был счастлив, что может держать свое судно в нашей спокойной бухте. Был тихий, симпатичный, неназойливый, всегда держался на расстоянии и появлялся только тогда, когда его звали, или когда Мэри выставляла на крыльцо его порцию еды. Он забирал провизию к себе на борт и никогда не заходил в дом. Он не беспокоил нас ни во время наших послеобеденных бесед, ни во время еды. Одним словом, с тех пор, как мы наняли его на работу, он совершенно перестал нами интересоваться, и в то же время проявлял настоящую собачью привязанность. Мэри говорила о нем «наш верный пес».
Я не испытывал ревности. Да и какой настоящий мужчина стал бы ревновать свою жену к этому троглодиту? Внешне он был довольно привлекательный, но настолько поглощен единственной мыслью, а именно мыслью о своей голубой яхте, что ни одна здравомыслящая женщина не захотела бы даже взглянуть в его сторону.
Ральф жил исключительно для своей яхты. Находиться рядом с ней доставляло ему почти физическое наслаждение. Он с нежностью вычищал и без того сияющую палубу, поднимал и опускал белоснежные паруса, полировал латунные ручки и поручни.
Вероятно, единственным живым существом, которое он любил, была его тетка Анна, но главной страстью его жизни, несомненно, являлась «Психея».
Мы несколько раз побывали на его яхте. Он так гордился своим владением, что мы не могли отказать ему в этом удовольствии. Он непрерывно суетился, демонстрируя нам различные дорогостоящие приспособления, которыми он обзавелся среди прочего, даже устройство для изготовления льда, и варил для нас кофе в своей кухоньке.
Он действительно истратил целое состояние на оснащение этой старой посудины.
Каюта была уютно обставлена и выглядела очень мило. Ничем не напоминая ту, которую мы помнили с той странной ночи. Стены он раскрасил в зеленый и белый цвета, поставил две кровати и постелил огромный зеленый ковер, покрывавший весь пол. Теперь каюта походила на номер в современном мотеле.
— Вам было бы здесь очень удобно, — соблазнял он нас. — Здесь можно провести несколько недель и совершенно не почувствовать усталости.
Видимо, он так и не смирился с поражением.
— Не будем об этом, — улыбнулся я и как можно быстрее убрался с яхты.
— Бедный Ральф, — вздыхала Мэри вечером того же дня.
— Почему опять бедный?
Мы уже лежали в постели и прислушивались к звукам гитары Ральфа, доносящимся с залива.
— Я ведь сразу его предупредил, что яхты меня не интересуют, — добавил я, — и если он думает, что со временем ему удастся переубедить меня, то он глубоко заблуждается.
— Да, он не слишком смышленый парень…
— Не забывай, мы оказываем ему большую услугу, позволяя здесь находиться. Разрешаем бесплатно пользоваться нашей пристанью, кормим его и, между прочим, веема неплохо. Хватит жалеть этого «бедного» Ральфа. Я хорошо знаю подобных субъектов. Вот увидишь, скоро ему надоест сидеть на одном месте. Этот человек не годится для постоянной работы. В один прекрасный день он смоется и даже спасибо не скажет…
— Я вовсе его не жалею и полностью с тобой согласна.
Я действительно был уверен, что Ральф вскоре уберется. С каждым днем становилось все теплее, а работы у нас для Ральфа почти не осталось. Но он не двигался с места. Каждое утро он лениво валялся на палубе «Психеи», затем подметал вокруг дома и терпеливо ожидал под кухонными дверями свою порцию яичницы с беконом. Мне сложно было определить свое отношение к нему. Я так и не решил, нравится мне Эванс или нет. Это был медлительный, ленивый, не слишком умный человек, равнодушный ко всему, кроме своей яхты; в общем — полная моя противоположность.
Стояла необыкновенно жаркая для апреля погода, но, несмотря на жару, работалось мне превосходно. Целыми днями я только тем и занимался, что сокращал, переделывал и перезаписывал «Метопи». Пятнадцать минут! Это давалось нелегко. Я старался использовать новые звуковые эффекты, а старые вмещать в как можно более короткие промежутки времени. Все это страшно изматывало мои нервы и заставляло лицо покрываться потом. Я часами просиживал с секундомером в руках, вооружившись длинными вязальными спицами и наперстком, и временами меня одолевало огромное желание разбить все свои инструменты, всю аппаратуру на мелкие кусочки. Вид неторопливо и флегматично копошащегося Ральфа, несомненно, представлял забавный контраст.
Он прохаживался под моими окнами, лениво шаркая ногами в стоптанных туфлях, выполняя какую-нибудь не требующую большого ума физическую работу. Счастливчик, он скорее походил на животное, чем на человека. Словно пес, нашедший хорошего хозяина. Глупый, лишенный всяких амбиций. Но ведь и большинство людей нисколько не стремятся достать звезд с неба. А многие ли из них смогли бы посвятить свою жизнь творчеству? В сущности, трем четвертям человечества даже не приходит в голову посвятить себя каким-нибудь высшим целям. Я, как мне представлялось, являюсь редким исключением, единственным в своем роде; а Ральф только наглядно подтверждал мое мнение и подчеркивал мою исключительность. После подобных рассуждений я с приподнятым настроением возвращался к своим опусам, к наперсткам и горшкам, мысленно повторяя стихи Генри Лонгфелло:
И пока друзья их спали,
они ввысь взлетали к звездам…
А потом с Мэри произошел несчастный случай.
Это случилось 26 апреля, за два дня до моего концерта. День начался превосходно. Сияло солнце, и мы оба пребывали в прекрасном настроении. Целых три недели ничто не нарушало нашего покоя. Следствие по делу об убийстве как будто бы остановилось на мертвой точке. Мэри передала лейтенанту медаль и перестала проводить собственное расследование. Время от времени она ездила в Аннаполис за покупками и занималась подготовкой своих нарядов к Нью-Йорку. Телефон молчал.
— Может убийцы решили наконец оставить нас в покое? — размышляла Мэри. — А может их отпугивает присутствие Ральфа?
Мы заранее радовались предстоящей поездке в Нью-Йорк, будущему концерту и моему композиторскому триумфу. «Метопи» исполняется 28 апреля, а уже накануне концерта, в пять часов дня, я должен был дать интервью нью-йоркскому журналу «Взгляд», который, как известно, имеет немало постоянных читателей.
— Это необыкновенно! — восторгалась Мэри. Всякий раз при упоминании об интервью на ее щечках появлялся румянец восхищения. Она обнимала меня, и мы исполняли посреди комнаты триумфальный танец.
Каждый вечер она поднимала тосты за мой успех, за «Метопи», и даже в честь моего бородатого консультанта.
— Я готова простить все его придирки, — восклицала Мэри, — если благодаря ему ты получишь всемирную известность!
Она строила грандиозные планы. Мы должны были остановиться в первоклассном отеле, обедать в лучших ресторанах, посещать торжественные приемы. Она составила распорядок всей поездки. Ральф оставался охранять наше имущество и к нашему возвращению ему нужно было натереть паркет во всем доме. Мэри собиралась приготовить ему запас говяжьей печени. А также собиралась перед отъездом выстирать его белье вместе с нашим… Эванс взамен согласился вымыть все окна. Мэри была счастлива и полна идей…
Но все наши замыслы пошли прахом.
26 апреля Мэри поднялась на «Психею» — забрать белье и джинсы Ральфа, которые обещала выстирать. Она уже готовилась спрыгнуть на берег, держа в руках сверток с бельем и что-то радостно крикнув мне, как вдруг, запутавшись в канатах, оступилась и упала, растянувшись во весь рост. Белье разлетелось в разные стороны. Когда мы помогали ей подняться, она была близка к истерике.
— Черт возьми… кажется, я сломала ногу. Не могу встать.
Она и в самом деле не могла держаться на ногах. Только я отпустил ее, она снова рухнула на землю. Ее нога стала быстро набухать в лодыжке и приобретать синий оттенок. Мы пробовали делать массаж, потом прикладывали лед; наконец Ральф довольно умело наложил эластичный бинт.
