Однако самой страшной мобилизацией пассионарных рабов была, конечно, мобилизация ленинско-сталинская.
Вот тут появляется еще одна историческая фигура — Троцкий (Лев Давидович Бронштейн, 1879–1940).
Родился в Херсонской губернии в состоятельной семье, два родных языка — русский, украинский; переводил в молодости басни Крылова на украинский язык. Учился в реальном училище «на отлично» по всем предметам; художественно одарен (прежде всего, литературно); крайне подвижный ум, быстро схватывающий смыслы и их детали; прекрасная память, позволявшая в короткие сроки выучивать европейские языки. О его революционном пути легко прочитать в Интернете, но следует обратить внимание: популярность Троцкого в рабочей и крестьянской среде до 1925 года не уступала ленинской, в государственных учреждениях разных уровней обязательно висели портреты обоих вождей. Однако с 1923 г. в противовес ему формируется триумвират Зиновьев-Каменев-Сталин с ведущей ролью Зиновьева; Сталин в тройке изображает из себя аутсайдера, находясь на партийной должности Генерального секретаря, которая в те годы считалась только технической и заключалась в кадровой и организационной партийной работе. Зиновьев полагает себя прямым наследником Ленина и ненавидит Троцкого как конкурента, а Сталина не берет в серьезный расчет, полагая его тем, кем тот сам себя выставляет (добрый малый, внимательный ко всем и немного наивный). Зиновьев с 1903 г. находился рядом с Лениным, занимал второе место по голосам на всяких партконференциях и прочих партийных выборах, что сформировало в нем убеждение в своей совершенной неуязвимости, к тому же — он официальный руководитель Коминтерна, то есть лидер мирового коммунистического движения. Зиновьеву с Каменевым даже в голову не приходит, что Сталин — какая-то грузинская деревенщина — способен возглавить партийные массы, тем более что сохранилась еще большая группа большевиков «первой волны», среди которых у Сталина нет никакого авторитета. В сходной психологической с Зиновьевым позиции до 1925-го года находился и Троцкий, имевший огромный авторитет, в том числе в Армии — от верхнего командирского уровня до рядового состава. Сталин, оттирая Троцкого руками Зиновьева-Каменева, крайне любезен с ним, расправу он откладывает на «после того», как обнулит этих двух, что произойдет очень скоро — на XIV съезде партии в конце декабря 1925 года.
По происхождению сам из пассионарных рабов, Сталин прекрасно понимал их психологию. Выдвинутые им на местах секретари парторганизаций (подавляющая часть делегатов съезда), ставшие «привилегированными» и получившие от него большую материальную халяву и счастье распоряжаться судьбами и жизнями многих людей, будут служить верой и любой неправдой ему-хозяину; плевать они хотели на любую политику партии, вернее — примут всякую, на которую он им укажет.
А дальше, читайте стенограммы съезда — оркестр гопоты, увидев взмах палочки, заиграл сам — омерзительно, стараясь «кто громче».
И в это самое время в Ленинграде погибает несколько дней назад приехавший туда Сергей Есенин.
Многие признаки, противоречащие самоубийству, легко найти-прочитать, поэтому дальше только о версиях с некоторыми нашими к ним комментариями.
Сталинистская версия.
Есенин — антисемит, много раз доказавший это своими оскорбительными в адрес евреев высказываниями. Убийство — дело рук обозленных на него евреев Троцкого, Зиновьева, Каменева.
Комментарий:
Сразу трех? Находящихся, к тому же, в лютой междоусобной войне?
В тот самый момент, когда на них шла, без преувеличения страшная, атака на XIV съезде, и сама она не была неожиданностью уже за два-три месяца до съезда?
Спросим с известной интонацией: И сильно им нужен был этот Есенин?
Приводится еще один, совершенно нелепый, слух (запущен Лубянкой еще до убийства). У Есенина якобы каким-то непонятным образом оказалась приветственная телеграмма Каменева то ли Временному правительству, то ли Великому князю Михаилу в связи с его однодневным (после Николая II) помещением на престол. Чушь собачья, особенно на фоне действительно серьезного проступка Зиновьева и Каменева, опубликовавших в 17-ом году в меньшевистской газете замысел большевиков, готовящих октябрьское вооруженного восстания. Однако сошло — скоро простили. И вдруг какая-то придурошная телеграмма, которую, к тому же, никто никогда не видел.
Другая версия.
Зиновьев, бывший долгое время главой Петрограда-Ленинграда, контролировал и местных чекистов.
Убийство Есенина было совершено по указанию Сталина людьми Дзержинского — верного подручного Сталина еще с 21-го года. Поэта заманили в Ленинград два агента с Лубянки — литераторы из числа его хороших знакомых: речь шла о будущем литературном журнале, руководимом Есениным, и удобной для него квартире. Следом выехали убийцы с Лубянки, поселившиеся в гостинице рядом с номером поэта.
Убийство было совершено без имитации самоубийства, а наоборот, со всеми нужными признаками и указаниями на присутствие в номере других людей.
Однако совсем бесшумно не получилось, кто-то позвонил в администрацию, оттуда в ГПУ, и приехали другие чекисты — зиновьевские.
Быстро сообразили, что дело «нечисто» и связались с находившимся в Москве Зиновьевым. Тот тоже понял к чему всё это организовано, дал приказ максимально приблизить дело к самоубийству и закрыть его следствием именно с данным определением.
Вмешаться и что-либо изменить, чтобы все-таки свалить на евреев, у Дзержинского не было формальных оснований. И Сталин не слишком горевал — дорога к единовластию уже была открыта.
Троцкий о случившемся мог только догадываться; его прощальную на похоронах Есенина речь очень стоит прочитать; с поэтом, кстати сказать, он был в хороших личных отношениях.
Еще одна справка: в 1918-м Троцкий, отказавшись от предложенной ему Лениным должности председателя совета министров, а затем — от должности министра внутренних дел, взял на себя лишь слабенькое министерство иностранных дел — это к вопросу о его якобы стремлении к личной диктатуре.
Что же касается спора о смерти Есенина, он очень типичен для современного российского дискурса: на публичной сцене в спорах об истории обязательно сейчас присутствует одна и та же сторона — привилегированные рабы режима, для кого-то другого остается всё меньше места. А с того края всё прибывает, «привилегированным» уже тесно, и они начинают поджирать друг друга. Джугашвили-Сталин, как нечто конкретно-историческое, им вовсе не нужен, а нужен абсолютный диктатор, в которого они хотят превратить заурядного засевшего в Кремле пацана. Тот откровенно не тянет — ни по смекалке, ни по работоспособности. Интересная складывается ситуация, коей в мировой практике нет исторического прецедента. Как там оно у Тютчева — «счастли́в, кто посетил сей мир в его минуты роковые»?
Завтра надо что-то докладывать Мокову.
В опустевшем от сотрудников Отделе мы пьем чай с польским крем-ликером, оставшимся от недавних «мероприятий». Этим отличным ликером с разным вкусовым наполнением была тогда завалена вся Москва, а потом он-любимый исчез по непонятным причинам.
Алексей вернулся со скромной информационной добычей.
По его впечатлению, бухгалтер — тип скользкий и хитрый: ни про какие два миллиона якобы не знает; отметить событие выпивкой ему покойный почему-то не предлагал, сам он отправился спокойно домой, жена может подтвердить. Еще этот «хитрый» про компаньона намек сделал в виде вопроса: «Они разве не вместе уехали?»
— А про третьего, про юриста, ты у него спрашивал?
— Спрашивал. Тот его уведомил, что в ночь в Киев уедет.
— М-м, значит, поездом.
— На машине, сказал.
— На машине? Леша!
— Чего ты?
— Два миллиона в пачках — это же приличного объема вещевая сумка. Как ее через границу поездом везти? Наши или украинские таможенники запросто могут попросить: «Откройте, пожалуйста».
— Да больно им надо. Хотя… ну, ты прав, рисковать так деньгами глупо.
— И свободой.
— Слушай, Жуковка ведь — киевское как раз направление. Он мог заехать, так? А потом в Киев. Сумку, правильно, как нечего делать — под сидение спрятать. А наши ребята тут говорили — пятьдесят долларов всего сунуть, как миленького на ту сторону без очереди пропустят, а хохлам еще пятьдесят — и «милости просим». Пулей пролетишь, без всякого досмотра.
Про такой пограничный фортель я тоже слышал.
Но волновал самый главный вопрос:
— Сейф, Леша, как шифр он мог знать?
— Н-да… или кто-то другой.
Дело это вызывает у меня раздражение, что совсем не способствует думать.
Выражение Лешиного лица вдруг продемонстрировало «идею»:
— Дим, а если он деньги в сейф просто не положил?
