— Завидую, Саня.
— А я — тебе. Конечно, в таких случаях тебе, Рома, будет труднее, чем мне. Хоть и путался ты с приблатненными, но ты — интеллигентный, воспитанный, с хорошо тренированным мышлением человек. Мыслишь глубже, остроумней, масштабнее. Со временем будешь моим начальником.
Теперь засмеялся Казарян.
— Что ржешь, будущий начальник?
— Потому что смешно. Зря жалуешься на несовершенство своего мыслительного аппарата.
Без стука в кабинет вошел Сам. Смирнов и Казарян вскочили.
— Руководство Союза писателей просило меня передать вам благодарность за успешное и быстрое раскрытие дела, — официально сообщил Сам.
— Деньгами бы, — помечтал вслух Казарян.
Сам покосился на него грозно. Но было хорошее настроение, проворчал только:
— Чего, как штыки, торчите? Садитесь! — и тоже сел. — Потом потерпевший звонил. Слов подобрать не мог, только мычал от восхищения тобой, Смирнов. Говорит, что ты — герой нашего времени. Приятно?
— Приятно, — вяло подтвердил Смирнов.
— Казарян, ты у нас — самый образованный. Читал что-нибудь из того, что этот писатель насочинил?
— Читал.
— Ну и как?
— На уровне. Про то, как льют сталь, а шлак отбрасывают.
— Злободневно, — неопределенно отозвался Сам. — Ну, на сегодня достаточно. Топайте домой, орлы.
Казарян непроизвольно хихикнул. Сам покосился, спросил с опаской:
— Что смеешься?
— Представил, как орлы топают, товарищ комиссар!
— Наглец ты и зубоскал, Казарян.
— Я завтра на работу во второй половине дня приду, товарищ комиссар, — воспользовался Смирнов непринужденной обстановкой. — Можно?
— Это почему? — недовольно осведомился Сам — любил, чтобы все были под рукой.
— В баню хочу сходить, помыться. От меня уже козлом отдает.
— Ну, давай. — Сам поднялся. — Еще раз спасибо, ребята, что муровскую марку высоко держите.
XIII
В восемь часов вечера они встретились у метро «Сокол» и пошли к Ивану Павловичу.
Квартиру эту, на улице Левитана, Иван Павлович получил год назад. Получил, конечно, он, но выбила ее Алевтина Евгеньевна, Алькина мать. Когда Ивану Павловичу стало совсем невмоготу ходить в уборную через двор, она написала гневное письмо секретарю Московского комитета партии Никите Хрущеву. Писем по жилищному вопросу — гневных, и рыдающих, и льстивых — Хрущев, вероятно, получал тысячами и вряд ли сам их читал. Но с этим письмом, именно с этим, он ознакомился лично, потому что писалось в нем о тяжкой судьбе его однокашника по Промакадемии.
Незамедлительно приехал помощник с ордером, и все семейство — Иван Палыч, Алевтина Евгеньевна и Алик — переехало по новому адресу в шикарную двухкомнатную квартиру. Алик в этой квартире не жил: два года как он вместе с женой, а потом и дочкой поселился в комнате Ларисиного мужа, который вместе с Ларисой жил за границей — был помощником военно-морского атташе в Дании. Сестра баловала Алика: привозила и присылала ему разнообразные заграничные шмотки, и поэтому он считался пижоном. Его даже прорабатывали как стилягу на комсомольском собрании.
Они повернули направо, к Песчаной улице. Перешли по мостику реку Таракановку, миновали знаменитый Колесовский сиреневый сад.
— Сколько ты отца моего не видал?
— Полгода, Алька, — виновато признался Александр.
— Ты старика не пугайся, Саня. Он очень изменился.
— Господи, почему так? Он же был здоров, как бык!
— Не трави душу, Саня. Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Ведь все понимает.
Пришли. Перед Дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы и взглянул на Альку. Тот кивнул — порядок.
Иван Павлович, маленький, сухонький, полулежал на диване и улыбался им. Рядом валялись очки и, переплетом вверх, раскрытая книга «Петр Первый».
— Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр. — Иван Павлович осторожно поднялся. В новых светлых брюках, в бежевом пуловере модной грубой вязки, в белоснежной сорочке с распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся:
— Здравствуйте, Иван Павлович. Вы прямо какой-то иностранец.
— Ларка одевает. А что, правда, ничего?
— Шик-модерн!
Вошла в комнату Алевтина Евгеньевна и строго спросила:
— Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю, он всегда хочет, жена так кормит.
— Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал об этом как-то…
— А я знаю, хочешь.
— Аля, — попросил Иван Павлович, — дай нам поговорить, а?
— Говори, конспиратор, — ласково отозвалась Алевтина Евгеньевна и ушла на кухню.
— «Петра Первого» читаете? — стал затевать разговор Александр. — Хорошая книга.
— Поучительная, — поправил Иван Павлович. — И ко времени.
— Хорошая книга всегда ко времени, — заметил Алик. — Что стоим? В ногах правды нет.
Иван Павлович устроился на прежнем месте, Александр сел у круглого стола, а Алик развалился в старом привычном кресле.
— А где она, правда, есть? — продолжил Алик и, посмеиваясь, рассказал: — Еду как-то на двенадцатом по Ленинградке. Народу довольно много. Кондукторша объявляет: «Следующая — «Правда»!», а вальяжный такой гражданин, выпивши основательно, мрачно так вопрошает: «А где она, ваша правда?» И вмиг весь троллейбус притих. Никто не смотрит друг на друга. И все ждут. Вальяжный гражданин сошел у Лозовского. И все оживились, заговорили…
— Ты к чему это рассказал? — поинтересовался Иван Павлович.
— К слову пришлось. Забавно.
— Забавного мало, милый. Запуганные люди-то, запуганные. Все чего-нибудь боятся. Начальства, соседа. Чуть что, у вас одно присловье: «Что люди скажут?»
— А нужно, чтобы не боялись?
— Человеку нужна свобода. Свобода от страха.
— Вон мои клиенты получили свободу, — усмехнулся Александр. — Никак не расхлебаем.
— Вы им не свободу дали, а из тюрьмы выпустили.
— Не вижу разницы.
— Твои клиенты — грязная пена в основном. Для них свобода — вседозволенность. Свобода нужна народу, который избрал в истории ленинский путь. Свобода позволяет каждому сознательно, с внутреннего своего согласия идти этим путем. А страх ждет палки. Палка или бьет, или указывает.
— А если не пойдут этим путем без палки?
— Значит, я и миллионы коммунистов положили зря свои жизни.
— Все-таки, порядок нужен, Иван Палыч.
— Ага. Порядок демократии, порядок народовластия.
— Вот вы говорите: народ! Народ! А народ — это люди-человеки. За ними глаз да глаз. Распустить — черт-те что получится. Я это знаю, Иван Палыч.
— Бойся профессиональных шор, Александр. Особенно в твоей работе. Я знавал многих, которые считали и считают, что люди — это стадо несмышленышей, которому, помимо вожака, нужны пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки не пустят куда не надо.
— Я, что ли, овчарка? — в голосе Александра явственно прозвучала обида.
— Не стань ею, Александр. — Иван Павлович с трудом поднялся, прошелся по комнате. — Умер тот, кого я боялся. Единственный, кого боялся, — это он. Мы себя всегда оправдываем, и я оправдывал себя и всех, старательно отряхивался от сомнений, думал, так надо, это историческая необходимость. Понимаешь, не размышляя, делал так, как указывал мне он. Потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Всех загонял в страх, чтобы сделать послушным стадом. Крестьян — беспаспортным режимом, рабочих — законом об опозданиях и прогулах, интеллигенцию — идеологическими кампаниями и постановлениями.
Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стишки:
Оно пришло, не ожидая зова,
Оно пришло, и не сдержать его.
Позвольте мне сказать вам это слово,
Простое слово сердца моего.
— Это еще что? — откашлявшись, недовольно спросил Иван Павлович.
— Стихи, — пояснил невозмутимый Алик. — В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали к его семидесятилетию. Кончались они так: «Спасибо вам за то, что вы живете на земле». Назывались «Простое слово». А ты нам сегодня свое простое слово сказал.
— Э-э-э, да что там! — махнул рукой Иван Павлович. — Мало ли мы за двадцать пять лет слов наговорили! И великий, и учитель всех, и лучший друг советских физкультурников, и партия Ленина — Сталина. И я эти слова говорил.
— А нам какие слова говорить? — спросил Александр.
— Вам не говорить нужно — действовать, жить, как должно настоящим коммунистам.
— Я, пап, беспартийный, — беспечно напомнил Алик.
Иван Павлович отошел к окну и откинул штору. За окном жила окружная железная дорога. Светили прожекторы, бегал маневровый паровоз, стучали железными буферами, как в кузнице, перегоняемые с места на место вагоны. А над всем царил искаженный репродуктором нестерпимо визгливый голос диспетчера.
