— Как, говорите, нас учили в школе, на уроках литературы, майор?
Взгляд Урусова с географической карты переметнулся на полковника. Этот взгляд был твердый, непроницаемый.
— «Человек — это звучит гордо! Человек — это прежде всего!.. Все остальное — дело рук Человека!..»
— Вот именно, майор, человек — это звучит гордо. Ступайте. Через час ждите меня на месте работ.
Майор вышел.
А через пять минут полковник уже докладывал в штаб гражданской обороны в Москву о том, какая опасность угрожает типографии газеты «Правда» и Смольному.
На улице было еще темно, когда в кабинете люксовского номера перворазрядной столичной гостиницы раздался телефонный звонок. «Кто это так рано?» — спросонья подумал Стивенсон и, протянув к изголовью кровати руку, нажал кнопку ночного софитного освещения.
Спальню затопил мягкий лимонный полумрак. Резкой отмашью тяжелой руки Стивенсон распахнул шелковую портьеру широкого окна и поднял голову. Огни светились только в редких окнах домов на противоположной стороне улицы. Стивенсон посмотрел на часы. Было шесть утра. А телефон в кабинете трещал ее умолкая. Настойчивость звонка обеспокоила Стивенсона. Зашевелилась и потянулась на соседней кровати и жена. Стивенсон поднялся. Толстый поролоновый ковер глушил его тяжелые шаги. Пройдя в кабинет, он поднял телефонную трубку:
— Я вас слушаю.
Это был Фред Эверс. Он только что приехал из Ленинграда и звонил прямо с вокзала. В голосе его звучала тревога. Он сообщил, что у него неотложный и очень важный разговор.
— Жду вас у себя, — приглушенно ответил Стивенсон и положил трубку.
Сообщив по телефону дежурной по этажу, чтобы к нему пропустили раннего гостя, он направился в гостиную. Распахнул форточку и сделал десятиминутную физзарядку, которая для него была такой же привычной необходимостью, как утреннее умывание. После зарядки — пятиминутный почти холодный душ и бритье. Стивенсон торопился. Нужно закончить утренний туалет до прихода Фреда.
Для мужчины в пятьдесят лет он сохранил спортивную форму пловца. Растирая полотенцем свое упругое, сильное тело, он встал на медицинские весы, которые были здесь же, в ванной. Как и год, как и пять лет назад весы показывали семьдесят девять килограммов. При его высоком росте это был отличный вес человека, не занимающегося регулярно спортом.
Освеженный после прохладного душа, тщательно выбритый, он на цыпочках вошел в спальню, надел пижаму из легкого индийского шелка и, стараясь не разбудить жену, тихонько задернул портьеру.
После звонка Фреда прошло полчаса. Пора бы ему уже приехать. «Чем вызван такой ранний звонок? Не такой уж Фред сумасброд и ветреный человек, чтобы по пустякам ни свет ни заря поднимать с постели официальных лиц. Значит, что-то серьезное», — думал Стивенсон.
После вчерашнего затянувшегося ужина в «Метрополе» побаливала голова. Стивенсон открыл створку буфета, в котором стояла недопитая бутылка армянского коньяка. И все из-за этого атташе. Что за дурное пристрастие к коктейлям? Сколько раз давал себе слово не спускаться с ним в ночной бар!..
После рюмки коньяка в голове Стивенсона стало яснее, исчез противный привкус во рту. На какое-то время он забыл о раннем телефонном звонке и о приходе Фреда.
Стоя перед зеркалом, вмонтированным с внутренней стороны дверцы шкафа, он рассматривал свое лицо, на котором от глаз в сторону висков скользили лучики неизгладимых морщин. В светлых, гладко протесанных волосах еле просматривались редкие седые волосы. Подняв вторую рюмку с коньяком, он улыбнулся своему отражению.
Звонок в коридоре заставил Стивенсона вздрогнуть. Закрыв створку шкафа, куда он поставил бутылку и рюмку, пошел открывать дверь. По звонку он понял, что пришел Эверс.
Выражение лица, с которым Фред Эверс перешагнул порог и поприветствовал хозяина, было таким, что Стивенсон насторожился.
— Ты что в такую рань поднимаешь с постели порядочных людей?
— Куда бы мне это поставить? — Фред держал в руках небольшой чемодан, взглядом выискивая место, куда бы его определить.
— Вот сюда… Раздевайся и будь как дома. Москва со дня основания считалась хлебосольнее Петербурга. — Стивенсон раскрыл дверцы встроенного в стеке шкафа.
С плаща вошедшего стекали струйки воды.
— Дождь?
— Так себе, лондонская изморось. В Ленинграде еще хуже.
Фред снял плащ и повесил в шкаф. Туда же поставил и чемодан. Высокий и тонкий, Фред показался Стивенсону чем-то похожим на манекенщика, которого он видел три дня назад в демонстрационном зале ГУМа. «Из видных ребят формируют корпус журналистов, — подумал Стивенсон, любуясь ладной фигурой гостя. — Этот может без особого труда работать на обаянии. Сложись у него жизнь по-другому — может быть, сейчас не мок бы под промозглым русским дождем, а пил утренний кофе где-нибудь на богатой вилле».
— Ну что ж, проходи, Фред. Только потише, не баси, а то разбудишь жену. Последние ночи она мучаете я бессонницей.
— Это болезнь наша, профессиональная, — сказал Эверс, проходя в кабинет.
— Наша, но не наших жен, — попытался возразить Стивенсон.
— Я имел в виду не всех жен, а тех, что преданы делу мужей.
— Спасибо, Фред, ты, как всегда, галантен.
— Если вместо комплимента нальешь мне рюмку коньяка с дороги, я поверю, что ты меня любишь и ценишь мое преклонение перед Лаурой.
Стивенсон открыл буфет и налил коньяк в фужер.
— Вот теперь я верю, что ты меня ждал. — Фред взял фужер и подошел к столу. — Может быть, присядем? Кстати, посмотри, нет ли у тебя дольки лимона или конфетки.
Стивенсон поставил на стол вазу с фруктами и коробку шоколадных конфет «Птичье молоко».
— У русских есть старинная пословица: когда они хотят подчеркнуть степень богатства и обилия стола, то говорят: «У них в доме или на столе было все, кроме птичьего молока». Видишь, вот они и назвали эту коробку — кстати, неплохих конфет — «Птичьим молоком». Прошу… Я пойду поставлю кофе.
Оставшись один, Фред огляделся, Обитая голубым китайским шелком с изображением цветка лотоса гостиная была обставлена дорогой темно-коричневой арабской мебелью. За длинный стол темного мореного дуба могло усесться около двадцати человек. По бокам стола стояли такие же стулья с резными гнутыми ножками, на концах обрамленными бронзовыми фигурными набивками — пластинками, изображающими виноградные гроздья. В простенке между двумя высокими окнами, выходившими на широкую магистральную улицу столицы, висел пейзаж Рокуэлла Кента. Фред сделал два глотка, подошел вплотную к картине. «Подлинник», — подумал он и перевел взгляд на миниатюрный бар, стоявший в углу. Он был пуст. Кроме коньячных рюмок, фужеров и хрустальных бокалов для шампанского, в нем ничего не было. «С каких пор такая нищета?» — отметил про себя Эверс.
Фред посмотрел на часы. До открытия ресторана — три часа. А ему дьявольски хотелось выпить еще, принять горячую ванну и лечь в теплую чистую постель. Поэтому он и растягивал удовольствие: смакуя, пил коньяк мелкими глоточками.
Когда с подносом в руках, на котором стояли кофейник и две чашечки, вошел Стивенсон, фужер перед Фредом был уже перевернут кверху дном.
— Как, уже? — удивился Стивенсон. — А я думал, ты потерпишь до кофе.
Фред вздохнул:
— Мой дорогой Джо, если ты хотя бы в десятой доле смог представить, какую взрывную сенсацию я привез тебе из города на Неве, ты сейчас же, под этим мелким дождичком, без плаща, побежал бы в ночной бар «Метрополя» и принес бутылку коньяка.
— Она будет стоять на столе, когда ты убедишь меня, что это не очередная интрига мистера Эверса. Шуточки Фреда Эверса знают не только его друзья-журналисты, но и…
Стивенсон извлек из тайника в баре нераспечатанную бутылку. Из буфета достал две коньячные рюмки. Фужер поставил на стойку буфета.
— Кури. — Стивенсон пододвинул Фреду сигареты и встал, чтобы плотнее закрыть дверь, ведущую в спальню. — Не бойся, Лаура по утрам спит крепко. К тому же она среди ночи приняла снотворное.
Эверс молча раскупорил бутылку, налил в рюмки и закурил сигарету.
— Вчера в четырнадцать тридцать в районе Смольного, почти под стенами типографии «Правды», обнаружена немецкая фугасная авиабомба весом в тысячу килограммов. — Эверс встал. — Мой первый тост — за здоровье парней, которых в России называют чернорабочими и землекопами. — Фред одним глотком опрокинул рюмку.
Стивенсон пить не стал.
— И это все?
— Мало?
— После окончания войны с немцами на счету почти у каждого русского сапера-пиротехника немало обезвреженных авиабомб и мин.
— У тебя, Джозеф, стала плохо работать фантазия. Когда-то ты хватал кончики таких информаций и плел из них изумительные узоры кружев, которые были ничем не хуже на весь мир знаменитых вологодских кружев.
