Эдуард Фикер - Современный чехословацкий детектив [Антология. 1982 г.]

— Слушай, — перебил Моймир Луцек, — давай скажем пану капитану все без обиняков: мы разозлились. Три дня — и все тянется, тянется. А у меня пусто. В аппарате одни пейзажики — да вы же видели. А я, честное слово, так радовался, что сделаю интересные снимки, я видал на фотографиях этих его чудищ и несколько картин. Мы и не стали слишком раздумывать — рядом лежала лесенка, и я сказал Ришо: если его нет дома, я пощелкаю и поедем. А если он спит, не стану его будить, просто сделаю парочку снимков. Да-да, — вздохнул Моймир Луцек, — я прямо остолбенел, когда залез туда. Вы-то видели, а?

— Нет. Только на ваших фотографиях.

— Господи боже. Там хоть кто-нибудь прибрал?

— Не знаю. Я еще не успел туда заглянуть…

— Шайка вандалов потрудилась на совесть. Но зачем?

Михал Экснер грустно засмеялся.

— Вот и мне хотелось бы знать. А зачем вы стали фотографировать этот разгром? Такое ведь не напечатаешь.

— Просто не удержался. Ну а лесенку мы потом убрали. Там есть наши отпечатки?

— Наверняка, — весело ответил Экснер. — После обеда вы все это повторите у нас на Бартоломейской. Для контроля.

— Ну и дела, — вздохнул Рихард Поган. — Убили, значит. Такой был живой дед. Столько в нем было бодрости и творческих сил. Талантливые люди, — назидательно произнес он, — это такой двигатель… и работают они на полных оборотах.

— Слава богу, с этим я не сталкивался, — сказал капитан Экснер.

Целых три часа повар Бедржих Рамбоусек сидел в кабинете поручика Шлайнера и готов был рвать и метать.

К нему поочередно заходил то один, то другой сотрудник и, спросив что-нибудь, исчезал. Рамбоусек ходил по комнате взад и вперед, сначала хотел было выяснить, в чем он провинился, но никому до него не было дела, потом стал скандалить — это решительно пресекли.

Начать с того, что ему вообще ничего не объяснили. Приехали на Шпичак, вызвали его из кухни, потом что-то сказали заведующему, а с ним не очень-то церемонились. По дороге в Опольну — ни слова. В Опольне он находился уже три часа и не узнал ничего. Его спросили, правда, не голоден ли он, достаточно ли у него сигарет, он сказал, да, достаточно, а у самого осталось только три штуки; потом спросили, не хочет ли он пить, он опять отказался. А теперь он уже и проголодался, и пить захотел, так здорово бы хлебнуть пива, и сигареты кончились, но его больше ни о чем не спрашивали, а Бедржих Рамбоусек был слишком горд, чтобы клянчить.

Он мог сколько угодно возмущаться, негодовать — против этого ничего не имели.

Он крикнул, что у него семья и дети, а они — все-де в порядке, о семье позаботились, позвонили ему на работу. Знает ли он пани Корейсову? Конечно, знает, она работает на кухне; так вот она, сказали ему, позаботится о его жене и ребенке, если им что-нибудь понадобится в его отсутствие. Все-то они предусмотрели, все устроили, только вот маринуют его тут. Хоть бы по зубам дали. Что-то прояснилось бы. Хотя бы отношение человека к человеку. Но так… Все это было для Бедржиха Рамбоусека просто невыносимо.

Какой-то плотный штатский зашел поглазеть на него и записал в черный блокнот, как его зовут, где он родился, где и как долго работает, об отце, о матери, когда у него был отпуск, когда отгул, когда он поступил на работу. Штатский спрашивал спокойно и вежливо. Уж лучше бы орал.

— В чем дело? — выкрикнул Рамбоусек.

А штатский посмотрел на него голубыми глазами и спросил адрес его матери.

В конце концов после трех часов нервотрепки он совсем пал духом.

В результате к моменту появления капитана Экснера Рамбоусек дошел до точки — он готов был и в окно выскочить, и уснуть в старом кресле.

Когда отворилась дверь и вошел Михал Экснер, у Рамбоусека мелькнула мысль: ишь ты, еще один типчик. Ну, я тебе сейчас устрою, пижон…

Пижон уселся во второе старое кресло напротив Рамбоусека. Подтянул брюки, закинул ногу на ногу и, сцепив руки, положил их на колено. Ботинки у него были начищены до блеска, а носки такого же темно-синего цвета, как галстук.

— Мне сказали, пан Рамбоусек, — начал пижон, — что вы стали проявлять нетерпение. Путь из Праги неблизок. — Он слегка поклонился и представился. Рамбоусек кивнул: дескать, ладно, допустим.

— Я хотел уточнить у вас, — продолжал капитан Экснер, — кое-какие детали. В пятницу вы навестили своего отца Болеслава Рамбоусека, Что вы обсуждали?

— А-а! Он-таки нажаловался?

— Ас какой стати ему было жаловаться?

— Я ему сказал пару ласковых. Самому теперь тошно. Все же отец старый. Не сговорились мы.

— А о чем вы с ним хотели сговориться?

— Чисто семейное дело.

— Для нас это важно, пан Рамбоусек. Иначе я бы не спрашивал.

— Мать настропалила меня занять у отца на тачку. Мне нужно еще пять тысяч. Пустячная сумма, верно? Мать говорила, деньги, мол, у него есть, ну и чтоб я, значит, попросил. Встречались мы с отцом редко. Когда я служил в армии. А до этого я совсем его не знал. Я был маленький, когда мама ушла от него.

— И он не дал вам эти пять тысяч?

— Нет. Дело в том… — Бедржих Рамбоусек махнул рукой. — А-а, все гораздо сложнее. Он пустился разглагольствовать, стал ругать маму. Мне, товарищ капитан, нынче без разницы, почему они двадцать лет назад разошлись — то ли он с ней, то ли она с ним. А он как понес… Но ведь она моя мама. Она меня вырастила, а не отец. Ведь он давал только то, что был обязан. И после, когда я был в армии, посылал… Так ведь глупо было бы, если б он не помогал. Вот я ему и выложил. Он мне тоже. А я ему еще. В общем, я сказал ему, что на эти деньги… ну, как это..; Я понимаю, зря я так, деньги-то мне нужны, а у него поди они есть, но такой уж у меня характер. Начал он ко мне вязаться. Сгоряча я добавил пару ласковых… А он к печке, хвать полешко — и в меня. Я увернулся, полешко и упало среди всякой его дребедени. Что-то разбилось, а может, перевернулось, и он вконец разошелся. Как побежит за мной… Третье полешко я поймал и бросил назад, в него. Зря, конечно, — покачал головой Бедржих Рамбоусек. — Я лучше целюсь, в голову ему попало. Сраму на весь замок. Мне бы сдержаться, промолчать, я понимаю. А так пять тысчонок — тю-тю. Мне бы изобразить любящего сына. Только это притворство, я не умею, товарищ капитан.

Экснер задумчиво смотрел в окно, куда-то поверх домов на противоположной стороне площади.

— И вы уже не возвращались?

— Нет.

— И вечером тоже?

— Нет.

— А в субботу приезжали? В субботу вечером? Не надумали извиниться?

— Нет. Если бы и хотел, не смог бы. В субботу и в воскресенье я работаю целый день.

— Как вы работали в субботу и в воскресенье? Я имею в виду — с какого часа и до какого?

— Ну, не знаю, вспомню ли…

— Будьте так любезны. Это избавило бы нас от лишней проверки.

— Проверки чего?

— Ваших показаний.

— А разве я даю показания?

— Разумеется, — учтиво заверил его капитан Экснер. — Потом вы все продиктуете коллеге в соседней комнате.

— А… Черт. Да что же с отцом?

Капитан Экснер вздохнул, встал, прошелся по кабинету, машинально поправил на столе какие-то бумаги и сказал:

— Ваш отец был не первой молодости. В его возрасте многие умирают…

— Когда он умер? И к чему эта комедия?

— Дело в том, что ваш отец умер при особых обстоятельствах…

— Как это? Какие такие обстоятельства?

— Иначе мы бы не позволили себе… сообщить вам о его смерти в столь неподобающей форме.

— Фу ты, черт. Да что с ним случилось, товарищ капитан?

— Его убили, пан Рамбоусек.

— Кто?

Капитан Экснер покачал головой:

— Это известно одному богу да святому Вацлаву, пан Рамбоусек…

— Не прогуляться ли нам, товарищ поручик? — спросил Михал Экснер Шлайнера. — Гроза кончилась, подышим свежим воздухом. Минутку! Я хотел еще раз взглянуть на показания Рамбоусековой. Благодарю. — Он стал читать. — Тут у вас листок с монограммой «В. О.».

— Вондрачек.

— Выходит, нас занимает одно и то же. Пойдем?

В фуражке, сдвинутой на затылок, заложив — не по уставу — руки за спину, Шлайнер вел Экснера между домиками и садами кратчайшим путем к мельнице, некогда принадлежавшей замку.

— Я хотел бы взглянуть на домишко Коларжа. Вообще-то я знаю, домишко не его…

По тропинке, пробирающейся среди кустарника, они спустились к протоке — по ней отводилась вода к мельнице, — перешли по двум слегка подгнившим бревнышкам, положенным впритык друг к другу и скрепленным скобами. И через ольшаник зашагали дальше, к ручью, над которым были переброшены две доски с перилами с одной стороны. В нескольких шагах от ручья за полуразвалившимся забором начинался сад, неухоженный, запущенный; сквозь кустарник и кроны деревьев проглядывал старый сарай и светлая, местами облупившаяся штукатурка домишки, крытого толем.