Елена поджала губы. На ее лице мгновенно промелькнуло осознание, гнев, ненависть и все затухло чистым волевым желанием решить вопрос с минимальными кровопотерями. Она потянула Горячева за рукава толстовки прочь, в прихожую, усадила на внезапно возникший стул. Резиденция затаила дыхание; здание опустело, грозовые тени мягко ложились на пол, раскатисто смеялся гром за окном, откуда-то тянул сквозняк свою заунывную песню.
— Тише, Антон, тише, — жалела его Елена, но касаться кожи боялась, одергивала обнаженную ладонь. Богданова говорила твердо, но размеренно, а в ее голосе не звучало эмоций. — Ты не виноват. Все хорошо, слышишь? Сейчас мы немного успокоимся, отвезем тебя домой. Мотоцикл будет тут, заберешь его, когда сможешь, договорились? Так ехать нельзя… В таком состоянии я тебя не отпущу.
Елена попросила Антона подождать, исчезла на какое-то время, а появилась с бутылкой воды, ватой и черной косметичкой неприглядного вида. Вывернув ее наизнанку, Богданова явила миру целый набор медицинских препаратов, которыми могла бы вылечить роту солдат при желании. Елена взяла ладонь Антона, насыпала в нее четыре таблетки и вручила открытую бутылку с водой.
— Пей. Надо успокоиться, — она заткнула ему нос небольшими ватными скрутками так быстро, технично и по-матерински аккуратно, что возразить Горячев просто не успел. — Как вы мне все дороги.
Антон опустил голову, тупо уставившись на таблетки. Ужас и зацикленные мысли о произошедшем, как бронированная заслонка, встали между ним и действительностью — страшно было даже принимать лекарство. Но Елена не походила на врага, и Антон согласился, доверился ей. Ком воды с трудом прошел в глотку, но больше пить не хотелось. Тогда бутылка оказалась на столе, а Горячев обнял себя руками, пытаясь унять непрекращающуюся дрожь. Воздух с сипами проходил сквозь высохшие приоткрытые губы, а потерянный взгляд, отказавшийся встречаться с реальным миром, отрешенно замер на пустых, обнищавших вешалках.
— Тебе легче? Или еще нет? — Елена села перед Горячевым на корточки. — Антон, все будет хорошо. Ты будешь теперь общаться только через меня. Когда тебе станет легче, ты мне позвонишь, мы встретимся и разберемся, ладно? — Богданова потрепала Антона по коленке, вымученно улыбнулась. — Пойдем посажу тебя в машину?
Он позволил ей и это. Буквально через пятнадцать минут Горячев уже уезжал из посеревшего вечернего городка. Едва оказавшись в салоне, он вынул из кармана разбитый, но исправно выполняющий свою функцию телефон. Экран разблокировался прямо на включенном диктофоне, половина записи в котором наверняка уже состояла из одного молчания и шороха одежды. Первоначальная цель была — иметь на руках доказательства на случай, если станут шантажировать работой. Вышло совсем другое. Неверным пальцем Антон остановил запись и закрыл окно. Что-то писали в брошенном им чате Леха с Владом — но смотреть не хотелось. Чем ближе к дому — тем меньше в Горячеве оставалось каких-либо эмоций. Исправно жрали внутренности плотоядные лекарства. Все, что осталось еще там после Богданова…
«Богданов».
Стоило проговорить про себя эту фамилию, и Антону стало дурно даже несмотря на таблетки. Будто кто-то взрезал воспаленную ткань скальпелем, что-то удалил, что-то зашил наскоро — и оставил иглу внутри. Поморщившись, Горячев уткнулся лбом в прохладное стекло. Он пытался смотреть на проносящийся мимо унылый пейзаж. Пытался закрывать глаза. Конечно же, ничего не помогало — не выходило ни отвлечься, ни забыться. Только поставить себя перед сухим фактом, строчкой в медицинском заключении, небрежно выведенной врачом-извергом:
«Два месяца я занимался интимом с мужчиной. У нас были игры с бандажом и дисциплиной. Он меня имел. Это оказался мой работодатель. Я избил его».
23.03. Четверг. Потерянный
Спустя тридцать шесть часов тишины, изредка прерываемой монотонным ворчанием телевизора, пустоту квартиры взорвала истеричная трель домофона.
— Да?
«Антон, блядь! Какого хрена ты не выходишь на связь уже сколько времени? Открывай ебанную дверь!» — взорвался голос Вовина в трубке домофона, завершившись неясным грохотом.
Антон открыл — и с улицы, и квартиру. Влад выглядел разъяренным, что не удивляло и в то же время не вызывало ни чувства вины, ни встречных переживаний. Горячеву скрывать было нечего. И в квартире все было как обычно: чисто, спокойно, по-холостяцки уединенно. Полный мешок мусора возле двери доказывал, что Горячев как минимум вчерашние сутки провел дома и не выходил даже во двор. А бледное осунувшееся лицо и круги под глазами у хозяина жилища — что все эти сутки он вряд ли спал.
— Ой, краше даже в гроб кладут, — присмирел Вовин. — Антон, ты как, братюнь? Что-то стряслось? Вижу, что да, — Влад снял обувь, кинул на пол кожаную куртку — так он спешил схватить Горячева за плечи и встряхнуть. — Мы там все чуть с ума не сошли, Леха вообще поехал и уже тебя похоронил три раза.
— Не стоило. Я же и раньше пропадал, — пожал плечами Антон, спокойным и привычным движением запирая замок. — Проходи. Есть у меня, правда, нечего. Но если что-то найдешь в холодильнике, можно это приготовить. Вроде, овсянка осталась.
Отчитавшись, Горячев зашагал на кухню. Из комнаты доносились звуки новостного выпуска на одном из федеральных телеканалов. Известно, что ни один здравомыслящий человек не станет намеренно смотреть новости, если правда хочет что-то узнать. Как раз наоборот: новости можно было расценивать первым признаком того, что включивший их совсем ничего не хочет.
— Овсянка, ага. Еда, ага, — бесцветно отреагировал Вовин. — Овсянка, Антох, это не еда. Это покрошенный картон…
Влад следовал за Антоном, но вел себя тихо, что его эпатажному образу было абсолютно несвойственно. Какое-то время они молчали. Снаружи слепило солнце, но Горячев полностью опустил жалюзи. Сладкий весенний воздух не проникал в квартиру — закрыты все окна. Вовин крутил головой в попытке обнаружить то, что натолкнуло бы его на мысль.
— Ладно, ты хочешь, чтобы я гадал, что с тобой случилось? Ты разбил мотоцикл? Так это не беда, скинемся, починим!
— Нет, все нормально. Серьезно, — Горячев говорил легко и убедительно — и даже улыбался. — Ничего такого, с чем бы я сам не разобрался. Давай садись.
Он почти силком опустил Вовина на табурет и похлопал по плечу, а сам включил чайник и стал греметь посудой. Вся она, вымытая до скрипа, аккуратными стопками лежала на сушилке. Ни одной чайной ложки на столе. Ни одной тарелки в раковине. Кухня выглядела так, будто Антон не то что прибрался — готовился съезжать, и только теперь, когда пришел Влад, передумал. Из еды тем временем нашелся и хлеб, и яйца, и овощи, и сыр. И даже креветки в морозильнике. Через пару минут в воздухе запахло жизнью и еще зеленым чаем.
— Не буду жрать, пока ты мне не расскажешь, — насупился Вовин, и его голос посмурнел уже всерьез. — С работой что-то? Или с твоей этой? Ты же к ней ходил с подарком-то, стихами…
Громыхнуло. Антон вогнал нож в разделочную доску на сантиметр в глубину. Выдохнул… А потом, вытащив его, задумчиво посмотрел на все такой же прямой и острый кончик. Хороший был нож — и впрямь в самый раз для того, кто любит готовить. После отрезвляющей вспышки ярости работа закипела быстрее. Листья салата жалобно хрустели в Горячевских руках, совершенно несправедливо страдая за чужие ошибки. Влад напряженно молчал.
— Не хочу об этом говорить, — ошметки зеленого мученика посыпались в миску, а следом и другие ингредиенты. «Цезарь» торжественно украсил центр почти пустого (за исключением приборов) стола. Портил внешний вид блюда только налитый ненавистью взгляд присевшего следом Антона. — Но в общем да. Если тебе этого будет достаточно — ты был прав. Не зря тогда переживал. Так что никакой «моей этой» больше не будет. Тема закрыта.
Влад опустил голову, виновато стреляя взглядом в Горячева. И ощущение быть правым обратилось вдруг в самую тяжелую ношу на бескомпромиссно легкой душе Вовина.
