моих товарок как еще одна из них. Джейн даже приподняла свою
благопристойную вуаль и наградила меня поцелуем – приподнимать было не обязательно, поскольку такие вуали делают короткими, чтобы не мешали есть, но само движение показалось мне очень трогательным.
– Береги себя, Энни! – с чувством воскликнула Джейн. – Наша старшая медсестра пожелала бы именно этого.
– Делай что должно, – серьезно присоветовала Нелли. – Но не более.
А потом наступил черед Сьюзи, которая была растрогана всегда.
– Если тебе… нужно… какую-нибудь… Ты зови нас… Не важно, что нам велели… А потом, чтобы отпраздновать, мы сходим посмотреть вот это.
И Сьюзи протянула мне программку красивого романтического мюзикла, который имел шумный успех в «Парнасе».
Я благодарно улыбнулась. Мне нравятся романтические мюзиклы.
К сожалению, радости поубавилось, когда я прочитала название.
Спектакль назывался «Последняя ночь с тобой».
6
После кабинета Понсонби я поднялась в спальню к Кэрроллу – проверить, проснулся он или нет. Все меня о нем спрашивали. Я знала, что по утрам его преподобие ведет себя не слишком активно, даже если рано просыпается, но уже на подходе к комнате мной овладело тревожное чувство. Ответом на мой стук в дверь было нейтральное, как будто отстраненное «войдите»; я открыла дверь и увидела преподобного совершенно таким же, как и в первый день.
Кэрролл сидел спиной к двери, склонившись над книгой. Я видела только седые волосы и черный сюртук посреди незапятнанной чистоты комнаты, которая лишь неделю назад представляла собой экзотический фон для другого пациента.
Кэрролл оторвался от своего занятия и встал.
– Доброе утро, ваше преподобие. Вы хорошо отдохнули?
– До-доброе утро, мисс Мак-Кари… Да, но-нормально.
Я отметила сильное заикание. И кое-что еще: лицо его было цвета воска. Это граничило с болезнью. Но я приписала эти странности неотвратимой близости ментального театра и вздохнула с облегчением, услышав, что кошмаров ночью не было. Вдали послышались раскаты грома.
– Сэр Оуэн о вас спрашивал.
– Ах да, конечно. Я в порядке. Да… мисс Мак-Кари…
– Да, ваше преподобие?
– Мо-можно с вами поговорить?
Я вошла и закрыла дверь. Но от этого в комнате только прибавилось молчания. Кэрролл бросал на меня короткие взгляды, все так же стоя у стола, на котором я заметила открытую книгу по математике с рядами чисел. А еще в комнате появились новые часы – не такие большие и не такие приметные, но характерное тиканье никуда не делось.
– Я з-знаю, что я вам отвратителен, – наконец заговорил Дойл. – Я причинил вам боль.
– Нет. Не мне, ваше преподобие.
Он отмел мое возражение взмахом руки:
– Вы были правы, я чувствовал вину еще за-задолго до того, как начались эти к-кошмары… А еще я чувствовал, что одинок, ведь вина – это и есть в-величайшее из одиночеств. Когда я проходил собеседование, доктор Квикеринг вел себя омерзительно. Ему как будто доставляло удовольствие мое чувство вины… Но, верите или нет, беседа с этим человеком явилась для меня почти что утешением. Я, по крайней мере, мог хоть с кем-то поговорить о моем желании. О господи, какими же одинокими нас делают наши желания! Когда мы о них молчим, тайна отдаляет нас от других людей, а когда мы о них рассказываем, другие отдаляются от нас.
– Ваши желания и сейчас с вами, вы говорили об этом на пляже.
– Вы правы, – признал Кэрролл. – Я не могу их отсечь, как отсекают грешную руку, мисс Мак-Кари [19]. Но я давно уже уничтожил те фотографии и перестал общаться с семейством Лидделл. Я переменился, я просто хочу, чтобы вы об этом знали.
– Что заставило вас перемениться? – спросила я, движимая любопытством. – Это были не кошмары. Они появились позже. В чем же причина?
Кэрролл задумался.
Мы говорили очень тихо, дверь была совсем рядом. Неподходящее место для непристойных признаний, но добрый Иисус нас научил, что стойло подходит для рождения, лодка для проповеди о Боге, а сад – для борьбы с нашими страхами.
А мы были в этой комнате и пытались понять друг друга.
– Я осознал, что поступаю плохо, – заговорил Кэрролл. – Я вам кое-что расскажу. Алисе Лидделл нравилось придумывать игры. Помню игру в миссис Помидор: я притворялся посетителем ресторана, где разрешается заказывать только овощи. Я мог заказать что угодно, кроме помидора, потому что иначе опасность угрожала самой хозяйке, миссис Помидор. «Что вам угодно сегодня, ваше преподобие?» – спрашивала Алиса, притворяясь, что записывает мой заказ. А я в ответ: «Морковку. Тыкву. Лук-порей…» Но, конечно же, это запретное слово, которое ни в коем случае нельзя произносить, слово, означающее поражение и конец игры, всякий раз приходило мне в голову. В конце концов я его действительно произносил, и тогда Алиса изображала возмущение: «Помидор заказывать нельзя! Помидор – это я!» – Кэрролл замолчал, как будто поделился со мной сокровенной премудростью. – Желание возникает раз за разом. Ты сознаешь, что это слово под запретом, но ты никак не можешь выбросить его из головы. И все-таки ты можешь научиться не произносить его вслух. Алиса Лидделл, несмотря на всю любовь, которую она во мне пробуждала, была девочка, и я с ней порвал. И вот теперь я избегаю Клары. – Он замолчал и отвел глаза. – Немногие девочки из тех, кого я знал или видел, сравнятся красотой с Кларой. Не знаю, откуда она взялась, и меня пугает мысль о работе, которой она занимается. Но я безмолвно молил Господа, чтобы мы с этой девочкой оставались как можно дальше друг от друга. Я знаю, во время ментального спектакля мне придется с ней встретиться… Но там я буду делать то, что мне скажут.
– Ментальный театр – это такой диагностический и лечебный эксперимент. То, что вы увидите и совершите во время представления, не будет рассматриваться с точки зрения нравственности, как и все происходящее в любом театре, кроме подпольного. Но, ваше преподобие, подумайте о другом: никто не заставит Клару носить благопристойную вуаль, даже если бы она и не была актрисой. Вы понимаете, о чем я говорю?
– Да… И даже очень хорошо.
– Она вся на виду, – продолжала я. – Она ведь девочка, а поэтому не обязана беспокоиться о всякого рода искушениях. Вот почему мораль не воспрещает ей открывать лицо, ведь красота ее не выглядит скандальной в глазах достойных взрослых людей.
– Да-да, я знаю. Я изучал этику, мисс Мак-Кари. Я все это з-знаю. Остается только до-добавить, что я сейчас не такой, как раньше.
Кэрролл отвернулся от меня и говорил, глядя в стену.
Казалось, он нуждается в моем прощении. И я могла его дать. Преподобный –
