Провожая Анну взглядом, Виктор подумал, что ее устойчивый отрицательный рефлекс на Шелеста и Кроля, как на бандитов, – это уже очень много. Возможно, это даже больше, чем он хотел добиться, начиная всю эту кампанию. Теперь вполне можно считать, что жизнь прожита не зря.
С тех пор как Ребров перебрался из провинции в Москву, он усвоил несколько очень важных для проживания в столице правил. И одно из главнейших заключалось в следующем: если не хочешь отравиться водкой, которую в середине девяностых годов в России подделывали все, кто угодно, то нужно не полениться и дойти до Елисеевского гастронома на Тверской. Именно там Виктор и приобрел бутылку фирменной кристалловской «Столичной», батон ржаного хлеба, баночку маринованных огурцов и тонко нарезанный душистый сыр.
Со всей этой снедью он зашел в «Народную трибуну» к Стрельнику и застал своего друга у компьютера – тот с глубоким отвращением перечитывал только что написанную им заметку.
Когда Ребров поставил на стол бутылку, Игорь на секунду оторвался от экрана и строго заметил:
– Мне надо кровь из носа дописать материал!
После появления ржаного хлеба и сыра Стрельник уже не был столь категоричен:
– Работы – выше головы.
А когда на свет были извлечены маринованные огурчики, он шумно отодвинул кресло, подошел к двери и закрыл замок.
– Хорошо, что ты пришел, – сказал он. – Сил больше нет перечитывать эту галиматью!
Игорь достал стаканы, нож и стал резать хлеб, предварительно расстелив извлеченные из принтера белые листы бумаги, на которых могла бы быть отпечатана какая-нибудь статья, но судьба уготовила им более соблазнительную перспективу: впитать в себя капли водки, огуречного рассола и жир швейцарского сыра.
– Как твои дела? – поинтересовался Стрельник, извлекая из банки маринованные огурчики.
– Я уже не работаю в Государственной думе, – проинформировал своего друга Ребров. – Сегодня утром Большаков меня выгнал.
– Прекрасная новость! Теперь я вижу, что наш парламент постепенно все-таки очищается от людей с низкими моральными качествами. Кстати, все это как-то связано с тем дружеским визитом в твою квартиру головорезов из банка?
– Звенья одной цепи, – подтвердил Виктор. – Эти события неразделимы, как Сцилла и Харибда, Орфей и Эвридика, Смит и Вессон… Или последнее из другой оперы?
– Это неважно, – успокоил его Стрельник. – Важна суть того, что произошло, а именно: ты, как бесстрашный рыцарь, с открытым забралом бросился в бой со всей российской мафией. Кончилось же это тем, что тебе намяли бока и вышвырнули на улицу. Правильно?
– Правильно.
– Отсюда логически вытекает мой первый тост, – поднял Игорь стакан. За дружбу!
– А при чем тут это? – удивился Виктор.
– Если бы у тебя не было настоящего друга, в той ситуации, в которую ты попал, тебе пришлось бы нажираться до поросячьего визга в одиночестве.
Выпив бутылку водки, друзья перебрались в бар при ресторане гостиницы «Пекин», а еще через пару часов они обнаружили, что сидят в чешском пивном ресторане на Кудринской площади. Процесс перемещения из гостиницы в пивнушку в памяти у них не отложился, поэтому они пришли к выводу, что столкнулись с каким-то неизученным явлением переноса физических тел усилием воли. Когда Игорь чуть не опрокинул локтем свою кружку, он решительно встал, яростно протер осоловелые глаза и заявил:
– Все! Я иду спать. Будем считать, что поминки по тебе прошли успешно.
Стрельник жил на Маяковке, и Виктор довел его до самого подъезда, а потом пешком отправился домой. Ночная Москва еще не спала, давая множество удивительных примеров мирного сосуществования старой России и новой: в Мамоновском переулке на чахлом газоне напротив Театра юного зрителя интеллигентная старушка выгуливала перед сном облезлого мопса, а рядом какие-то крутые ребята, не выходя из громадного джипа, выбирали себе проституток, построив полукругом и осветив фарами не менее пятнадцати жалких, накрашенных девчонок.
Ребров посидел еще немного на Тверском бульваре, и когда добрался до своей обители, было далеко за полночь. Он уже собирался свернуть во двор, как стоявшая чуть впереди у бордюра машина мигнула фарами. Дверца у нее открылась, и из автомобиля вышла Игнатьева. Только теперь Виктор узнал ее белый «форд».
Анна быстро подошла к нему и молча протянула маленький бумажный сверток.
– Что это? – спросил Ребров, прекрасно понимая, что находится внутри.
– Набор цветных ниток для вышивания крестиком.
Она повернулась и пошла к машине.
– Подожди!
– Я жду тебя с семи часов вечера, – бросила Анна через плечо.
Виктор догнал ее уже у машины и придержал дверцу:
– Как тебе это удалось?
– Нет никакого смысла рассказывать, – саркастически усмехнулась она.
– Почему?
– Потому что ты поверишь только в одно объяснение: что я отдалась Шелесту на его рабочем столе и, пока он делал свое дело, незаметно вытащила кассету из верхнего ящика.
– Может быть, зайдешь? Нам не мешало бы поговорить, – без всякой надежды предложил Виктор.
– Чувствую, у тебя был приятный вечер. Не хочу его портить! – резко сказала Анна.
Она захлопнула дверцу машины, завела мотор и, сорвавшись с места, уже через пару секунд была в конце переулка, помигала сигналом поворота и скрылась за углом.
Поднявшись к себе, Ребров еще в прихожей разорвал пакет из обычной писчей бумаги, заклеенной скотчем. Внутри была именно та самая магнитофонная кассета из прозрачного пластика. Он узнал ее потому, что, переписывая пленку, дабы ничего не перепутать, поставил шариковой ручкой на своей кассете крохотную точку в углу.
После этого Виктор проверил все замки на двери и везде погасил свет, чтобы никто не мог обнаружить его присутствия в квартире. А рано утром он опять занял свой, уже привычный, пост у следственной части Генеральной прокуратуры, подозрительно присматриваясь к каждому проходившему мимо человеку, к каждой проезжавшей мимо машине.
Ему пришлось подежурить здесь почти два часа, пока наконец не подъехал на служебной черной «Волге» Рукавишников. Перехватив его у входа, Ребров молча протянул кассету.
– Как вам удалось ее вернуть? – с удивлением спросил следователь.
– Это неважно, – устало потер лоб Виктор и тут же попытался прояснить вопрос, который мучил его всю ночь: – Скажите, а возможен ли вариант, что эта пленка в прокуратуре просто исчезнет, растворится, будто ее и не было?
– Ничего не могу исключать, – честно признался следователь, – но я постараюсь, чтобы этого не случилось.
Ребров помялся.
– А насколько высоки шансы, что теперь делу дадут ход?
Рукавишников пожал плечами.
– Не знаю. Пока я даже не прослушал вашу пленку.
– Действительно, – согласился Ребров. – А можно мне вам позвонить?
– Не думаю, что в этом есть смысл. Если ваша кассета способна сдвинуть дело с мертвой точки, то вы сами все увидите и услышите. Шума будет более чем достаточно.
Говорить было уже не о чем, однако Реброву казалось ненормальным просто так уйти, оставив магнитофонную кассету, из-за которой его избили, выгнали с работы и которая стала причиной его окончательного разлада с любимой женщиной.
– Но вы сами-то заинтересованы в том, чтобы дать делу ход? – уже с раздражением спросил он.
– Я не имею права быть заинтересованным лицом. Я могу быть только объективным, – явно из вредности подсыпал соли на свежую рану Рукавишников и скрылся за дверью следственной части.
Глава XXVIII
КАК ПРИМИРИТЬСЯ
С ЭТОЙ СТРАНОЙ
Если бы каким-то студентам-медикам, специализирующимся на психиатрии, надо было написать практическую курсовую работу, то Ребров представлял бы для них идеальный объект для наблюдений. Причем проявлявшиеся у него симптомы были настолько очевидны, ярко выражены, что даже отпетые прогульщики из числа будущих эскулапов абсолютно точно назвали бы его состояние заторможенным.
В последние несколько дней у Виктора не было ни желания, ни сил чем-нибудь заниматься, и большую часть времени он сидел в кресле у окна, тупо смотрел на Кремль и в две тысячи первый раз прослушивал рахманиновскую Литургию Иоанна Златоуста.
Он очень любил это музыкальное произведение, но вновь и вновь слушал его еще и потому, что пластинка с Литургией была единственной, которая уцелела после налета гвардейцев Рудольфа Кроля. Во время погрома она находилась на диске проигрывателя и именно по этой причине не погибла под каблуком упивавшегося своей властью и силой Мальчика.
Впрочем, более опытные психиатры явно отметили бы, что при всей своей заторможенности Ребров еще не впал в состояние полной прострации, когда человек становится абсолютно безразличным ко всему окружающему. Его мысли были заняты Анной Игнатьевой, а точнее, он буквально сходил с ума от страха, что шакалы Кроля доберутся и до нее.
