Хазарова зарезали в парадной тем же вечером, когда он возвращался с вызова; зарезали, обставив дело так, как будто на него напали наркоманы. Обставлено всё было просто, даже буднично: адрес, на который вызвали врача, для Рудаса, работавшего в ту же смену, узнать труда не составляло. Остальное для людей без лиц было делом техники. Наверное, так странно говорить, но этот вариант оказался для Хазарова никак не самым худшим. Рискну предположить — наоборот…
Нет, я бы ничего не стала бы менять.
Теперь меня другое интересовало.
Глава 16
Временами может быть и так, как вообще-то быть никак не может.
Не знаю, как у всех, но у меня случается. Иной раз нечто во всех смыслах постороннее, чья-то неожиданная фраза, например, странным эхом резонирует в сознании, вызывая поначалу ощущение абсолютной невозможности, бредовости пришедшего на ум. Неисповедимо долгое мгновение спустя в голове как будто происходит некий поворот с переворотом, а когда после него всё в первом приближении успокаивается, невозможное уже становится естественным вполне, даже словно в чем-то ведомым заранее. Ощущение бредятины при том, замечу, сохраняется, но…
Сами посудите. Эдичка Хазаров: «Есть у них на этот счет какая-то старуха на проценте». Лерочка: «Бывают в жизни совпадения: видела я тут не так давно, как твоя соседка из машины Стаса вылезала». К чему бы это, а? И сама моя соседка: «Меня тут как-то раз за бомжиху приняли: мол, синюха, заработать хочешь?» Тоже информация для размышления… хотя и не скажу так сразу же, о чем. Тем не менее, похоже, я недаром удивлялась, какое дело тете Лизе до смертей на нашем отделении, и не одних моих, а именно что — всех. И ведь что-то вроде бы еще было с Нарчаковой как-то странно связано…
Словом, я почти не сомневалась, что мафиозная старуха на проценте, упомянутая Эдиком Хазаровым, и милейшая моя Елизавета Федоровна Нарчакова суть одно лицо.
Я ехала домой.
Понятно, настроение было у меня отнюдь не жизнерадостным. Ни думать, ни гадать мне больше не хотелось, подозрения, подспудно переросшие в уверенность, мутной тяжестью лежали на душе. И вообще — не по себе мне было…
Случаются такие ситуации, когда ты вопреки рассудку чувствуешь: всё, что бы ты ни делала, получится неправильно, ошибочно, не так. Я механически давила на акселератор, стрелка на спидометре всё больше отходила вправо. Ощущение неправильности только нарастало. Почему-то мне казалось, я должна спешить — но сердцем чуяла, что я не успевала. Точнее не умею объяснить.
По какому-то наитию машину я не стала загонять во двор, бросила ее на улице, прямо у парадной. Возможно, впрочем же, наитие тут было ни при чем, а просто — в спешке получилось так, в растрепанном сознании…
Не суть.
Я всё же опоздала.
Дурная бесконечность, скверный сон… Дверь в квартиру оказалась приоткрытой, на непривычно темную площадку изнутри пробивалась тонкая полоска света. Не раздумывая, для чего-то задержав дыхание, как перед прыжком в ледяную воду, я юркнула в прихожую. Замерла, перевела дыхание, прислушалась. Как будто никого…
Следов взлома на двери я не заметила. Сочтя, что надо бы себя обезопасить со спины, я заперла замок, поставила его на стопор. Теперь снаружи было не открыть, желающим зайти на огонек без разрешения дверь придется взламывать. Зато и я теперь в ловушке — изнутри.
Ощущения постороннего присутствия в квартире вроде не было.
Я наконец решилась:
— Тетя Лиза, где вы?
Тишина.
— Елизавета Федоровна?!
Та же тишина. Пустая тишина такая, нехорошая.
— Есть в доме кто живой?!
Свет горел в прихожей, в зале, в нарчаковской комнате. Я осторожно заглянула к ней:
— Елизавета Федоровна, вы…
Живых в квартире не было.
Она лежала на полу. Лежала неестественно, как сломанная кукла. Не нужно было быть врачом, чтобы сразу же, с порога, осознать, что она убита. Подойдя, я опустилась рядом с ней на корточки, ради-для очистки совести попробовала пульс. Мертва она была бесповоротно, окончательно. Я разглядела минимум три пулевых ранения: в грудь, в живот и в голову. Последний выстрел был контрольным, надо полагать. Как ни странно, но лицо Елизаветы Федоровны он не обезобразил. По меньшей мере еще одна пуля угодила в застекленный книжный шкаф — на полу за телом тети Лизы рассыпались осколки. Больше разрушений я так сразу не заметила. Крови натекло не слишком много.
Поблизости от трупа Нарчаковой на полу валялся пистолет. В некотором помутнении сознания я подняла оружие. Вяло спохватилась: что же я наделала, ведь — отпечатки пальцев, то да сё… а если это из него стреляли в тетю Лизу? По-моему, меня слегка трясло… не помню, честно говоря, настаивать не стану. Я постояла несколько секунд в прострации, зачем-то попыталась было рукоятку «пушки» протереть — и наконец-то вроде бы очухалась.
Нужно было что-то делать. Вызывать милицию? Положено… впрочем, нет, пока повременим. Для начала я должна была сама понять, что здесь произошло.
Попробуем.
Во-первых, пистолет. Я поднесла ствол к носу. Чувствовался запах пороха — сомневаться не приходится, совсем недавно из него стреляли. Модель была мне незнакома, что неудивительно: раньше из таких приспособлений ничего, кроме «макарова», в руках я не держала. Это было более компактное оружие, не новое на вид, воронение местами вытерлось от времени. Я пригляделась к пистолету повнимательнее. Вот те раз — германское клеймо, времен Отечественной, как я понимаю. Трофей? Возможно. То есть… если так, это несколько меняет композицию.
С оружием я обращаться кое-как умею — не стоит забывать, я родом из СССР. В старших классах НВП тогда преподавали основательно, тем более наш школьный военрук был фанатом своего предмета. Вот и пригодились мне негаданно те навыки.
Посмотрим, что к чему. Затвор, предохранитель… так… обойма вынимается таким манером… ясненько. Обойма непривычная, рассчитана на семь патронов, осталось в ней четыре — плюс один в стволе. Итого: стреляли дважды, судя по всему, никак не в Нарчакову, м-м… да, именно, как раз наоборот. Где, кстати, гильзы? Рядом, под столом, и аккурат две штуки. С этим в первом приближении разобрались.
Со щелчком вернув обойму в рукоять, я поставила предохранитель на небоевое положение и в задумчивости прибрала оружие в карман. А и правильно, уж раз такие танцы, пускай при мне побудет, под рукой. Оно спокойнее.
Так, дальше — время м-м… происшествия. Интуитивно я бы заключила, что всё произошло сравнительно недавно — с полчаса, от силы — час назад. Попробовать определить точнее? Вроде бы я врач, мне как бы карты в руки. Н-да. Судмедэкспертизу в университете нам, само собой, читали, но поверхностно. Посмотрим. Кровь уже свернулась и порядком загустела, даже начала как будто подсыхать… впрочем, это происходит быстро. Показатель неинформативен. Что еще? Температура трупа, разумеется. В среднем температура тела умершего человека понижается за час на один градус. Труп Нарчаковой еще не остыл, был ощутимо теплым. Ну и что? Не градусник же ей теперь совать прикажете, паче чаяния посмертная температура измеряется в прямой кишке. Спасибо, обойдусь, с излишества мутит. Первоначального предположения о том, что всё произошло в пределах часа, лично мне достаточно.
Но что же именно — и как — произошло?
Я прошлась по комнате, присматриваясь к мелочам, не зная, что ищу конкретно. Что-нибудь. Гильз от оружия, из которого была убита Нарчакова, я не обнаружила. Положим, это ни о чем не говорит: застрелить ее вполне могли из револьвера, например. Или даже револьверов, ежели незваный гость был не в единственном числе, что, кстати говоря, довольно вероятно. Или же, к примеру, киллер свои гильзы из каких-то хитрых киллерских соображений за собой прибрал, аккуратист такой… как ни крути, возможны варианты.
Я прицельно поискала следы пуль от нарчаковских выстрелов. На первый взгляд как будто ничего: ни характерных дырок в стенах, непонятных вмятин, сколов — ничего подобного. Зато у двери в комнату, буквально на пороге, на полу имелось смазанное темное пятно. Я соскребла немного ногтем — однозначно, кровь. От двери до трупа Нарчаковой было метров пять, не менее того. Картинка начала приобретать какую-то определенность.
