«Дорогой Гай!
Пишет вам ваш случайный попутчик. Вы забыли у меня в купе книгу. Нашел ваш техасский адрес, полагаю, он еще верный. Книгу выслал почтой. Кстати, почитал немного. Кто бы мог подумать, что у Платона столько диалогов!
Было очень приятно с вами пообщаться. Надеюсь, что могу считать вас другом. Буду рад видеть вас в Санта-Фе, если соберетесь. Мой адрес: Нью-Мексико, Санта-Фе, отель „Ла Фонда“. Пробуду здесь еще по крайней мере две недели.
Все-таки не могу выкинуть из головы нашу идею двойного убийства. Это вполне осуществимо. Вы даже не представляете, насколько я в этом уверен! Хотя знаю, вам неинтересно.
Кстати, а как все прошло с женой? Пожалуйста, напишите мне. У меня тут тишь и гладь, помимо утраты бумажника (сперли в баре из-под самого носа!), никаких происшествий. Не понравилось мне в Эль-Пасо, уж извините.
С нетерпением жду ответа,
Ваш друг,
Чарльз Э. Бруно
P. S. Простите, что проспал и не попрощался с вами».
Этому письму Гай в какой-то мере даже обрадовался. Приятно было думать, что на свете есть кто-то свободный.
— Яичница с овсянкой! — воскликнул он, когда вернулась мать. — На севере так нигде не готовят.
Он надел свой любимый старый халат, слишком жаркий для такой погоды, и устроился завтракать в постели, раскрыв свежий номер местной газеты и поставив тарелку на поднос с шаткими ножками. Потом принял душ, оделся, будто планировал куда-то идти, хотя идти было некуда. К Картрайтам он заглянул вчера, Питер Риггс, друг детства, уехал работать в Новый Орлеан. Интересно, чем сейчас занимается Мириам? Наверное, красит ногти на веранде или играет в шашки с какой-нибудь соседской девчонкой, которая боготворит ее и стремится во всем ей подражать. Мириам никогда не унывала, если что-то складывалось не так.
Гай закурил.
С первого этажа то и дело доносилось негромкое позвякивание — мать или кухарка Урслин чистила столовое серебро, один за другим перекладывая в кучку чистые приборы.
И почему он не улетел в Мехико сегодня же? Как тоскливо будут тянуться следующие двадцать четыре часа! Наверняка опять зайдет дядя и какие-нибудь подруги матери. Все хотят его увидеть. Не так давно в местной газете вышла статья о нем и его работе, о грантах на учебу, о присужденной ему Римской премии,[4] которой он не смог воспользоваться из-за войны, о спроектированном им универмаге в Питтсбурге и небольшой пристройке к чикагскому госпиталю. В газете все это выглядело впечатляюще. Он даже ощутил прилив гордости за самого себя в тот одинокий день в Нью-Йорке, когда получил от матери письмо с вложенной вырезкой.
Повинуясь внезапному желанию написать Бруно, Гай сел за стол, взял ручку и понял, что писать ему нечего. Он представил, как Бруно в ржаво-коричневом костюме и с ремнем фотоаппарата через плечо карабкается по выжженному солнцем холму в Санта-Фе, чему-то улыбается, демонстрируя гнилые зубы, нетвердой рукой поднимает фотоаппарат и щелкает затвором. Как Бруно сидит в баре с тысячей не заработанных им долларов в кармане и дожидается свою мать. Что Гай мог сказать этому человеку? Он закрыл ручку колпачком и бросил на стол.
— Мама! — позвал он и сбежал вниз по лестнице. — Не хочешь сегодня вечером в кино?
Мать ответила, что на этой неделе ходила в кино уже дважды.
— Ты же никогда этого не любил, — проворчала она.
— А сегодня схожу с удовольствием!
Около одиннадцати вечера зазвонил телефон. Трубку взяла мать и сразу вернулась в гостиную, где Гай сидел в компании дяди, его жены и двух двоюродных братьев, Ричи и Тая.
— Междугородний, — сообщила она.
Гай подумал, что это мистер Брилхарт решил потребовать объяснений. Но из трубки прозвучал другой голос.
— Привет, Гай. Это Чарли.
— Какой Чарли?
— Чарли Бруно.
— О… Добрый вечер. Спасибо, что выслали мне книгу.
— Еще не выслал, но собираюсь. — Как и тогда в поезде, Бруно был весел и пьян. — Ну что, приедете в Санта-Фе?
— К сожалению, не могу.
— А как насчет Палм-Бич? Может, я загляну к вам туда на пару недель? Я бы посмотрел на вашу работу.
— Увы, работа отменилась.
— В самом деле? Почему?
— Возникли некоторые сложности. Я передумал.
— Сложности с женой?
— Н-нет. — Гай почувствовал укол раздражения.
— Она хочет, чтобы вы остались?
— Ну, вроде того…
— Мириам решила поехать с вами в Палм-Бич? — Удивительно, как он запомнил имя. — Значит, вы не развелись?
— Скоро разведусь, — отрезал Гай.
— Да заплачу я за этот звонок! — рявкнул Бруно кому-то и протянул с омерзением: — Ну люди… Послушайте, Гай, так вы отказались от работы из-за нее?
— Не совсем. Неважно, вопрос уже решен.
— Чтобы получить развод, вам придется ждать, пока она родит?
Гай не ответил.
— Ах, значит, этот тип не хочет на ней жениться?
— Ну… да, он…
— То есть да? — цинично бросил Бруно, не дав ему закончить.
— Я не могу сейчас говорить, у меня гости. Желаю вам приятной поездки, Чарли.
— А когда сможете? Завтра?
— Завтра меня здесь не будет.
— А… — растерянно выдохнул Бруно.
Гай хотел бы думать, что он и правда растерялся. Но Бруно тут же продолжил вкрадчивым тоном:
— Если хотите, чтобы я что-нибудь сделал, просто дайте знак.
Гай нахмурился. Он не забыл идеи Бруно о двойном убийстве.
— Ну так что, Гай?
— Ничего. Мне ничего не нужно. Вы поняли?
Он уверил себя, что Бруно пьян и только впустую хорохорится, так что не стоит принимать его слова за чистую монету.
— Гай, я серьезно. — Бруно с трудом ворочал языком.
— Всего хорошего, Чарли. — Гай ждал, когда Бруно повесит трубку.
— Непохоже, что все хорошо.
— Вас это никак не касается.
— Га-ай! — слезно взмолился Бруно.
Гай открыл рот, но тут в трубке что-то щелкнуло, и связь прервалась. Гай чуть не попросил телефонистку перезвонить, однако остановился. Пьяная удаль, подумал он. И скука. Ему было неприятно, что Бруно узнал его адрес. Пригладив волосы, он вернулся в гостиную.
Все, что Гай рассказал сейчас о Мириам, не имело никакого значения по сравнению с тем, что он идет рядом с Анной, держит ее за руку и шуршит гравием под ногами. Вокруг все было чужим и незнакомым — широкий ровный проспект Пасео-де-ла-Реформа с огромными деревьями, как на Елисейских Полях, статуи генералов на постаментах, незнакомые здания вдалеке. Анна шла рядом, опустив голову, почти в ногу с его медленными шагами. Они соприкоснулись плечами, и Гай повернул голову в надежде, что сейчас Анна заговорит, одобрит его решение, но она все молчала, сжав губы. Ее белокурые волосы, подхваченные серебряной заколкой, лениво колыхались на ветру.
Вот уже второе лето Гаю удавалось полюбоваться на нее тогда, когда солнце лишь начинало золотить ее лицо и цвет ее кожи почти совпадал с цветом волос. Скоро ее волосы станут светлее лица, но пока она была словно отлита из белого золота.
Поймав его взгляд, она улыбнулась с едва различимой тенью самодовольства.
— И ты уверен, что не смог бы ее там потерпеть?
— Уверен. Не спрашивай почему. Не смог бы, и все.
Анна продолжала улыбаться, хотя в глазах у нее отразилось легкое замешательство — пожалуй, даже раздражение.
— Жаль отказываться от такого проекта.
Гай в душе уже распрощался с «Пальмирой», и теперь ему было досадно лишний раз обсуждать свое решение.
— Я ее просто ненавижу, — тихо проговорил он.
— Ненависть — очень дурное чувство.
Гай отмахнулся.
— Я ненавижу ее уже за то, что мы сейчас здесь говорим о ней!
— Прекрати!
— Она собрала в себе все, что достойно ненависти, — продолжал Гай, глядя прямо перед собой. — Иногда мне кажется, что я ненавижу весь мир. Непорядочность, бессовестность… Именно таких, как она, люди имеют в виду, утверждая, что Америка никогда не повзрослеет, что в Америке процветает порок. Она из тех, кто смотрит пошлые фильмы, играет в них, читает журналы про любовь, живет в одноэтажном домишке и заставляет мужа работать на износ, чтобы покупать и покупать в рассрочку, разбивает семью соседей…
— Хватит! — воскликнула Анна, отшатнувшись. — Ну что ты как маленький!
— И мне противно вспоминать, что я когда-то любил ее, — закончил Гай.
Они с Анной остановились, глядя друг на друга. Он должен был признаться в этом здесь и сейчас. Он хотел добавить ее неодобрение к своим несчастьям, возможно, даже хотел, чтобы она развернулась и ушла. Такое уже случалось, когда он вел себя глупо.
Анна ответила тоном, который всегда пугал его, — холодным и отстраненным, словно была готова покинуть его навсегда.
— Порой мне кажется, что ты ее до сих пор любишь.
