— Это пресса! Ну так что, откроете сами, или нам высадить дверь?
— Мы снимаем отпечатки пальцев! — зычно гаркнул Саусас. — Вам тут делать нечего! Заткнитесь и не мешайте работать! А вы кто такие? — строго спросил он у зевак, вошедших вместе с Хосефиной.
— Хосе Гарвес, к вашим услугам, — представился высокий, дородный сеньор, державший в руках снятую с головы шляпу. — Я поставлял вино к столу сеньориты.
— Гм, — хмыкнул Саусас, почесывая свои черные усы. — А вы?
Тот, к кому был обращен этот вопрос лишь потупился и развел руками. У него в глазах стояли слезы, он не мог говорить. Теодор же узнал в этом человеке местного булочника.
— Что ж, присаживайтесь, — распорядился Саусас. — У нас имеется к вам несколько вопросов.
И к семи часов утра они не закончились. Лишь Карлос Идальго и ещё трое человек были отпущены домой. Хосе Гарвеса, хозяина винного магазинчика, попросили задержаться. Пресса в конце концов была допущена на место происшествия, и толпа из шести или восьми репортереров прошествовала по квартире вместе со своими камерами и вспышками. Оказавшись в спальне, они принялись снимать Лелию со всех возможных ракурсов, не обращая никакого внимания на протесты Теодора, умолявшего Саусаса прекратить это действо. После этого Теодор в душе начал ненавидеть Саусаса.
Ничего особенного на крыше обнаружено не было, и отпечатков пальцев на водосточной трубе тоже не оказалось.
Один из полицейских вышел купить кофе и булочек, и они устроили импровизированный завтрак, расположившись вокруг стола Лелии, на котором в беспорядке были разбросаны бланки с образцами опечатков пальцев, газеты, папки с бумагами, пепельницы и даже пистолет, рукоятка которого покоилась всего в каких-нибудь нескольких дюймах от безвольной правой руки Рамона. Рамон положил голову на стол, но спит он или нет, сказать было трудно, да никому до этого не было ровным счетом никакого дела.
Полицейские расспрашивали Хосефину о недоброжелателях, которые могли быть у Лелии. Нет; ладно, тогда, может быть, у неё были долги? Хосефине было известно лишь об одном возможном долге — совсем незначительном — за консультацию врача, к которому она обратилась с каким-то пустяком, когда в прошлом году отдыхала на озере Патскуаро. Но это даже долгом назвать было нельзя, потому что она так понравилась тому доктору, что тот сказал ей, что не возьмет с неё денег.
Это сообщение стало причиной нового взрыва веселья со стороны полицейских и детективов, и Хосефина обвела присутствующих презрительным взглядом.
— Я знаю, что вы подумали! Если женщина хочет рисовать, то чего в этом такого необычного? Что плохого в том, если у женщины богатое воображение? Вы думаете, она была ветреной? Вы только посмотрите на её работы, окружающие вас, но если вам этого мало, то, может быть, вам будет интересно узнать, что её картины входят в постоянную экспозицию Национального института изящных искусств! Ее работы были на выставке в Нью-Йорке! Если она не хотела выходить замуж, то разве это не её личное дело? И если у неё было двое замечательных друзей-мужчин, — продолжала она, прикасаясь к покоившейся на столе руке Теодора, — то разве и это тоже не её сугубо личное дело? И если они приходили к ней посреди ночи, то почему это обязательно должно вызывать у вас дурацкие ухмылки? Лишь потому, что сами вы судите по себе и считаете, что ходить по ночам в гости к женщине можно лишь с одной конкретной целью?
— Мама, — тихо одернула её Игнасия.
Портрет маленького мальчика по имени Хосе, выполненный Лелией в светящихся, меланхоличных зелено-голубых тонах, с детским достоинством взирал на происходящее.
— Когда Лелии было девятнадцать, она вместе со мной и моим мужем совершила грандиозное путешествие по Сверной Америке. Она училась в Нью-Йорке. Это вам не какая-нибудь дурочка из провинции. Я, между прочим, в прошлом сама была концертирующей пианисткой, — добавила Хосефина, приосаниваясь и гордо вскидывая голову. — Но я отказалась от своей карьеры ради замужества. А Лелия не захотела ставить на себе крест. Что же до всего остального, — продолжала она, взглянув сначала на толстого полицейского, а затем на Саусаса, — то, к вашему сведению, мой муж на протяжении четырнадцати лет платил ей стипендию. Четыреста песо в месяц. Так что, уверяю вас, ей не было нужды побираться. Или заниматься проституцией!
Саусас лишь выразительно кивнул, предпочитая не вступать в дискуссию. Напустив на себя беспристрастный вид, он обратился к Рамону.
— Рамон Отеро, у вас когда-либо возникали проблемы с полицей?
Рамон медленно поднял голову.
Саусас повторил вопрос.
— Да, — сказал Рамон. — В свое время я был ошибочно задержан и избит почти до смерти доблестной полицией Чиуауа. Я спал в грузовике, припаркованном у обочины, а они налетели и загребли меня в участок за убийство и грабеж, который я якобы совершил. — Он злобно взглянул на толстого офицера полиции и достал из кармана пачку "карменситок" миниатюрных дешевых сигарет.
— Когда это было? — спросил Саусас.
— Пять лет назад. Нет, уже шесть.
— Сколько вам лет?
— Тридцать.
— И что, впоследствии вас признали невиновным?
— Настоящий преступник был арестован несколько дней спустя. Мне, можно считать, крупно повезло. Иначе меня, наверное, просто забили бы до смерти. Вот так... — Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась похожей на страдальческую гримасу.
— Они били его железным прутом, — сказал Теодор Саусасу, — и он получил сотрясение мозга. А после такого... — Теодор развел руками. Короче, он сильно изменился.
— Ясно, — задумчиво пробормотал Саусас. — А в психиатрической лечебнице он, случайно, не бывал?
— Нет, — ответил Теодор, — но иногда его донимают сильные головные боли.
— Сеньор Шибельхут, а теперь вы его пытаетесь выгородить?
— Нет, и вовсе я него не выгораживаю! — хмурясь, возразил Теодор.
— А внезапные приступы ярости у него тоже бывают?
— Да, — твердо сказал Теодор.
— И вы думаете, что вчера вечером он почему-то вспылил и убил эту женщину?
— Я не убивал ее! — выкрикнул Рамон. — Вы можете избить меня до смерти! Давайте, начинайте! Но я её не убивал! — Она даже привстал в своем кресле.
— Ладно, Рамон, успокойтесь! Мы собрались здесь, чтобы установить факты. У вас есть нож? Вы храните его дома?
— У меня дома есть несколько ножей. На кухне, — ответил Рамон.
— А с собой вы нож не носите?
— По-вашему, я похож на уличного хулигана?
В комнате поднялся невообразимый шум. Внезапно все разом заговорили.
— Вы последним приходили сюда! — кричал Саусас. — Так почему, скажите на милость, мы не должны вас подозревать? Я, по-вашему что, похож на идиота?
— Давайте! Ну что же вы? Начинайте! — дико орал Рамон.
Саусас лишь махнул рукой и обернулся к Теодору.
— Сеньор Шибельхут, почему вы приехали в Мексику?
— Потому что мне очень нравится эта страна.
— Как долго вы прожили в Соединенных Штатах? Вы получили гражданство?
Теодор уже рассказал Саусасу, что он родился недалеко от ГАмбурга, что когда ему было одиннадцать, то они всей семьей переехали в Швейцарию, где он и окончил школу, а потом ещё учился в Париже, и приехал в Соединенные Штаты в возрасте двадцати двух лет.
— Я уехал ещё до того, как был решен с моим гражданством в Америке, устало сказал Теодор.
— И чем вы занимались потом?
— Три-четыре года я путешествовал — главным образом по Южной Америке. Много где побывал, многое повидал. Разве это имеет значение?
— Имеет. Почему вы решили приехать в Мексику?
— Потому что здесь мне понравилось больше всего. А так как стеснения в средствах я не испытываю, то могу себе позволить жить там, где пожелаю.
Еще минут пятнадцать ушло на обсуждение источника доходов Теодора, хотя все было предельно просто: он получал свою часть доходов с недвижимости, принадлежавшей его семье и проценты с акций, которые значительно возросли в цене, когда началось послевоенное восстановление Германии. Все это приносило ему примерно двадцать пять тысяч песо в месяц. Разумеется, с этой суммы он исправно уплачивал подоходный налог и в случае необходимости мог доказать это, предъявив соответствующие документы. Этот разговор утомлял его, и он едва удерживался от того, чтобы не заснуть. Ему начало казаться, что полицейские намеренно не отпускают их с Рамоном спать, разыгрывая упрощенную версию американского допроса с пристрастием. Не было ни направленной в лицо лампы, ни резиновых дубинок; но по сути метод был тот же самый: вырвать признание, воспользовавшись усталостью подозреваемого, его неспособностью контролировать собственный рассудок. Усталость действовала ему на нервы, и особенно его раздражало то тупое любопытство, с которой полицейские и детективы стали глядеть на него, когда узнали о сумме его ежемесячного дохода. Как можно потратить за месяц такие деньжищи? И куда тратит их он? И чем больше неопределенных и уклончивых ответов он давал, тем со все большей настойчивостью они на него наседали. Когда же Теодор сказал, что у него есть два дома, один в Куэрнаваке, а другой в Мехико, то они смотрели на него с таким восторгом и мечтательным изумлением, с каким люди смотрят фильмы о красивой жизни американских миллионеров.
