— Да, господин Зееберг.
Он умолк. Я ждал довольно долго, потом все же заговорил первым:
— Вы не хотите критиковать своего шефа.
— О мертвых или хорошее, или ничего.
— Но ведь иначе, чем лицемерием, не назовешь то, что он там вещал, совершая такого рода сделки, — возразил я. — Вы заявляете, что деньги обладают своей собственное моралью. А я полагаю, что люди, сделавшие общение с деньгами своей профессией, совершенно забывают, что от этих денег в конечном счете зависит судьба миллионов. Деньги становятся для них просто вещью. А вещь никакой морали не имеет. И благодаря этому они автоматически становятся аморальными в профессиональном смысле. Во всем остальном они часто бывают вполне добрыми или, наоборот, злыми людьми, как все нормальные люди. Более того, они иногда даже компенсируют сознательное или подсознательное ощущение собственной вины. На ум приходят имена Рокфеллера, Карнеги, вспоминаешь о музеях, больницах, школах, картинных галереях, которые они подарили обществу, о меценатстве и всеобщей потребности творить добро — естественно, лишь вне их профессиональной сферы.
— Спокойно выкладывайте все до конца, — сказал он. — Вполне возможно, что вы правы.
— Я уверен, что прав, — возразил я. — А как вы объясняете поведение Хельмана после его франкфуртской речи?
— Лишь некое смутное предположение.
— А именно?
— Вероятно, на него были нападки из-за его сделок с Килвудом, и он побоялся утратить свое доброе имя.
— Доброе имя! — воскликнул я. — Значит, заниматься такими делами, какие проворачивал ваш банк, считается не особенно приличным.
— Но это законно.
— Это вы уже говорили. Но это не то, чем можно гордиться?
— Да, не то.
— Неужто? Значит, все-таки моральные муки? Господин Зееберг, до сих пор все, что вы говорили, звучало вполне убедительно.
— Понимаю, теперь эта убедительность испарилась, — сказал он.
— А почему? Потому ли, что вы хотели выгородить своего покойного шефа?
Он пожал плечами.
— Но и в душе Килвуда должно было что-то перевернуться, иначе он не пустился бы здесь в такие саморазоблачения, не произносил бы речей, которые стоили ему жизни. Потому что кто-то хотел — вернее, должен был — пресечь дальнейшие обвинения. Кто бы это мог быть, на ваш взгляд?
— Этого я не знаю, господин Лукас. Кстати, мсье Тильман, представитель французских правительственных кругов, попросил меня о встрече для беседы сегодня после полудня. Клятвенно заверяю вас, что скажу ему точно то же самое, что и вам.
— Разве это не рискованно?
— Отнюдь! Мсье Тильман был послан сюда с вполне определенным заданием, как вам, вероятно, известно. Так что теперь я должен думать о поддержании репутации нашего банковского дома. Именно поэтому я посвящу во все детали человека, которому вменено в обязанность предотвратить любые волнения в обществе. Ничего более умного на моем месте сделать нельзя.
— Тут вы правы, — вынужденно согласился я. Мы смерили друг друга быстрым взглядом, и тут же оба посмотрели на голову Януса. Зееберг глядел на лицо, обращенное в будущее, я — на обращенное в прошлое.
Под вечер этого дня я еще успел встретиться с Русселем, Лакроссом и Кеслером и рассказать им о своей беседе с Зеебергом. Мы сидели в кабинете Лакросса у Старой Гавани. Вентиляторы крутились, как и раньше, и у каждого, как и раньше, лоб был покрыт крупными каплями пота. Когда я закончил свое сообщение, Руссель сказал:
— Бедняга Тильман. Они взвалили на него подлейшую задачу. А Зееберг — хитрая лиса. Своими признаниями он практически вынуждает французское правительство — а с ним и германское и все другие правительства — оградить от неприятностей банк Хельмана. Вот как это делается.
Тогда я сказал Кеслеру:
— Вы выяснили очень многое, но не все.
Он почему-то вспыхнул:
— Я говорил с Килвудом! Он доверился мне! И я его выспросил как следует. Разве я виноват, если он рассказал мне не все, даже если и приврал? Но главную суть того, что вы нам сообщили, я изложил еще в Дюссельдорфе.
— Но вы ведь еще ничего не знали о транснациональной компании, в которой завязана вся эта банда за исключением Трабо? — парировал я.
— Что правда, то правда, — умерил он свой пыл. — Зато теперь мы это знаем. Следовательно, подозрение падает на них всех.
— Да, на всех, — подтвердил я. — Как здоровье дочки, мсье Лакросс?
— Спасибо, кризис уже миновал. — Он дружески кивнул мне, потом лицо его помрачнело. — У нас тут засела кабала, — сказал он. — Да, настоящая кабала.
Я вынужден привести здесь это французское слово, потому что не знаю, чем его заменить. «Кабала» означает по-французски некую крепко спаянную группу лиц, этакую заговорщицкую клику, действующую под покровом мрака и тайны…
Около шести я поехал на такси к Анжеле. Сначала я пытался ей позвонить, но телефон не отвечал, хотя она мне сказала, что во вторую половину дня будет работать дома. Так что я ехал с тяжелым сердцем. Что могло случиться? Когда я позвонил в дверь и она мне открыла, тревога моя лишь усилилась. Она поздоровалась со мной дружески, но сухо, и поцелуй, которым я хотел прижаться к ее губам, пришелся в щеку, потому что она отвернулась. На ней был один из ее многочисленных махровых халатиков. Она молча направилась на террасу, где цветы в лучах заходящего солнца еще раз вспыхнули всеми оттенками радуги.
Она опустилась в кресло-качалку. Я стоял перед ней и молча глядел на нее. Она тоже молчала. Ее руки, зажигавшие сигарету, слегка дрожали.
— Что случилось, Анжела?
— Мне нанесли визит, — сказала она. — Час назад.
— Кто это был?
— Фрау Ильзе Драйер.
— Кто?
— Ты правильно расслышал. Приятельница твоей жены. Она приехала сюда на машине из Хуан-ле-Пен, как она сама мне сообщила. Мой адрес она нашла в телефонной книге. Ведь я-то назвала свое имя тогда, в «Золотом козочке» четко и ясно, — в отличие от тебя.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что ты произнес мое имя нарочито невнятно.
— Я хотел избавить тебя от неприятностей.
— Разумеется, я сразу так и подумала.
— Анжела! Как ты со мной разговариваешь?
Я попытался было положить руки ей на плечи, но она отшатнулась.
— Оставь это, пожалуйста!
— Но я в самом деле ничего не понимаю! Что этой особе было нужно?
— Эта особа, — с трудом выдавила Анжела, и голос ее вдруг почти пропал и звучал тоскливо и робко, — после того, как встретила нас с тобой в Эз, сразу же позвонила твоей жене и все ей рассказала. Более срочных дел у нее, естественно, не нашлось. Я тогда сразу решила, что она так поступит.
— Я тоже. Ну и что с того? Нам обоим на это плевать.
— Вот как? — едва слышно переспросила Анжела. — Тебе в самом деле на это плевать?
— Да что же это такое, Анжела! Прошу тебя, скажи же, что случилось?
— Твоя жена рассказала своей приятельнице по телефону массу интересного про тебя. А потом еще подробнее описала. И послала письмо авиапочтой. Со срочной доставкой. Письмо пришло сегодня. Фрау Драйер сказала, что я ей тогда так понравилась, что она сочла своим долгом дать мне прочесть это письмо. Кроме того, ей это прямо поручено. — Анжела сунула руку в карман халатика. — Вот оно. — Она протянула мне конверт. Я сразу узнал почерк Карин и вынул из конверта несколько листков, исписанных каллиграфическим почерком моей супруги.
— Читай, — сказала Анжела почти беззвучно.
Вот что я прочел:
«Моя дорогая Ильза!
С твоей стороны было очень мило позвонить мне и рассказать, что ты встретила Роберта с какой-то женщиной и что они обнимались и целовались, как настоящая влюбленная парочка. По телефону я тебе уже вкратце объяснила, как это понимать и как я к этому отношусь. А сейчас напишу об этом немного подробнее, чтобы ты не тревожилась зря.
На самом же деле все обстоит не так, как подумали ты и твой супруг — не могли не подумать! — увидев Роберта в такой позе. На самом деле все очень просто, как я уже сказала тебе по телефону: мы с Робертом живем в современном, очень счастливом браке, много лет назад договорившись, что каждый из нас может иметь свою личную жизнь, но что мы останемся вместе и будем любить друг друга, поскольку наша любовь имеет глубокие духовные корни. Видишь, дорогая Ильза, ты и твой муж живете в счастливом, гармоничном, традиционном браке. У нас с Робертом все немного иначе. Как ни привязаны мы друг к другу духовно (ничто и никто не могло бы нас разлучить, никто не мог бы заменить мне Роберта, равно как никто не мог бы заменить ему меня!), но после десяти лет супружества мы так привыкли друг к другу в эротическом плане, что постоянно нуждаемся в новых впечатлениях и постоянно их ищем. Ты можешь осуждать нас за это — но это чистая правда. Эти эротические впечатления, эти постоянные „измены“ не оказывают на наш брак ни малейшего негативного влияния. Наоборот! Мы все больше сближаемся. Ты и представить себе не можешь, как сближает супругов свобода, которую они предоставили друг другу! Все мужчины, с которыми я встречалась, не годятся Роберту в подметки, он тоже не раз говорил мне, что и у него с его девицами и дамами такая точно история. Возвращаясь домой из поездок, он во всех подробностях сообщает мне о своих последних амурных похождениях, описывает самые интимные ситуации с юмором, который, как ты знаешь, ему свойствен, и насмехается над глупыми коровами или бедными курочками, которым он где-то там в далеких краях пообещал любовь до гроба. Он даже изображает мне все эти сцены! Представляешь, как это меня возбуждает! Я делаю то же самое, то есть тоже разыгрываю перед ним во всех деталях мои свидания с мужчинами. Мы оба веселимся до упаду!»
