Я опустил листки и взглянул на Анжелу, которая смотрела мимо меня — на город и море внизу.
— Анжела! Но это же подлое, насквозь лживое письмо с точным прицелом! Для того оно и написано, чтобы ты его прочла! — завопил я. — В нем нет ни слова правды! Это всего лишь месть брошенной жены! Анжела, прошу тебя…
— Читай дальше, — только и сказала она.
— Но я же объясняю тебе…
— А я говорю — читай дальше!
И я прочел:
«Ты и представить себе не можешь, Ильза, что с нами потом творится! Называй это извращением, если хочешь, но это правда: мы сутками не вылезаем из постели! Мы бросаемся друг на друга, как животные! Ах, дорогая Ильза, у тебя славный, порядочный муж, и сама ты порядочная, серьезная женщина — я знаю, что вы не сможете понять нас с Робертом. Но в этом и состоит наш способ сохранить наш брак свежим, как в первый день. Конечно, Роберт рассказал мне, что встретил в Каннах эту Анжелу Дельпьер и что собирается еще разок „разыграть спектакль“, как мы это называем. Это я сказала тебе еще по телефону. Значит, он опять „изменил“ мне и наверное наплел бедной женщине, которая наверняка хороша собой, а может быть, и вообще хороший человек, будто для него на свете существует лишь она одна…»
— До чего же подло, о, до чего же низко!
«…мол, он не может жить без нее, его брак уже много лет фикция, а я, его жена, — чудовище, короче — все, что полагается по сценарию, понимаешь? Когда ты сказала мне по телефону, что эта женщина произвела на тебя очень хорошее впечатление, я сначала пропустила это мимо ушей — ведь мне уже давно знакомы эти истории. Но потом, спустя какое-то время, я почувствовала угрызения совести. Эта игра между мной и Робертом должна иметь свои границы! И пролегают они там, где начинают страдать другие люди. Раньше я никогда об этом не задумывалась. И вот впервые задумалась. Я уже хотела позвонить Роберту и сказать ему, чтобы он кончал ломать комедию, но ведь ты знаешь его манеру: он начал бы отшучиваться, я бы не выдержала и расхохоталась. Поэтому я пишу тебе и прошу показать это письмо той женщине, с которой он теперь „крутит любовь“. Хоть мы и незнакомы, я прошу ее простить его — и меня, ибо и я не лучше. Трудно надеяться, что она с пониманием отнесется к тому, что Роберт сотворил и продолжает творить с ее жизнью. Несчастная женщина! Мне искренне жаль ее, и впервые я стыжусь того, чем мы с Робертом развлекаемся уже столько лет. Нужно с этим кончать, дольше так продолжаться не может. Позвони мне как-нибудь, дорогая Ильза, и передай сердечный привет своему мужу. Желаю хорошо отдохнуть там, на юге. Судя по тому, что ты пишешь, там чудесно. Обнимаю тебя, твоя старинная приятельница Карин.»
Я опустил листки.
— Анжела, — выдохнул я, — Бога ради, скажи — неужели ты веришь хотя бы одному слову этого письма?
Она ничего не ответила и продолжала смотреть вниз на море и город.
— Анжела, прошу тебя!
Наконец она нарушила молчание:
— Эта Ильза Драйер в самом деле была смущена, но я и сама знаю супружеские пары, которые играют в такие игры.
— Но я-то не играю!
— Почему ты кричишь?
— Как же мне не кричать? Это же безумие! Я люблю тебя, Анжела, только тебя, в тебе вся моя жизнь — разве ты этого еще не поняла? И не почувствовала? Разве я не доказываю тебе это на каждом шагу? Я оставил Карин, я потребовал развода, я перебрался в гостиницу…
— Все так, — сказала она. — Но сколько раз за жизнь ты уже проделывал все это? Наверное, трудновато вспомнить?
— Ты… Значит, ты веришь этой лгунье, — сказал я в полном замешательстве. — Нет, этого быть не может. Анжела, прошу тебя! После всего, что мы с тобой пережили, — как ты можешь поверить в эту откровенную ложь?
— Это все входит в правила вашей игры, да? — спросила Анжела. — И потом ты все представишь в лицах своей жене — и эту сцену, и то, что было между нами в постели, и что я говорила, в общем — все-все, когда вернешься к ней?
— Никогда я к ней не вернусь!
— Ты опять кричишь, — проронила Анжела. — Прошу тебя, не кричи. Я тоже всего лишь человек.
— Анжела, клянусь тебе нашей любовью, это все — сплошная подлая ложь!
— Ты всегда клянешься именно любовью?
— У меня только одна любовь — ты!
— Это ты тоже всегда говоришь?
Я вспыхнул от бешенства.
— Ты же умная женщина, Анжела! Как ты могла хотя бы на секунду поверить этому письму? Как ты могла хотя бы на секунду усомниться во мне?
— Этого я тоже не знаю.
— Значит, и сейчас веришь письму, а не мне?
Она промолчала.
— Это так — веришь письму, а не мне?
— Ты знаешь, какой горький опыт у меня в прошлом, — сказала она. — После этого легко сомневаешься во всем. Становишься пугливой. Или реалистичной. Ну как, ты хорошо позабавился со мной, Роберт?
— Анжела, — сказал я, с трудом сохраняя спокойствие и чувствуя, как кровь начинает пульсировать у меня в висках, — ты не должна так говорить со мной!
— Не должна? Вот как! А почему, собственно? Разве ты столь обидчив? Поди ж ты! И это говорит человек, который много раз проделывал такие вещи! Ах, прости, это тоже входит в правила игры, конечно же, я просто забыла. На этот раз у тебя будет что порассказать, когда вернешься домой.
Я готов был взвыть от горя, я не мог больше это слышать.
— Анжела, умоляю тебя, не сходи с ума!
— Я вполне в своем уме, — отрезала она. — Не бойся, Роберт, я не брошусь с террасы. Твоя жизнь с Карин в самом деле представляется мне весьма возбуждающей.
— Если ты скажешь хотя бы еще одну такую фразу, я уйду! — заорал я во все горло. — Ты совсем тронулась! С тобой невозможно иметь дело! Либо ты сейчас же признаешь, что веришь мне и что эта пачкотня — сплошное вранье, или же…
— Или же — что?
— Или я в самом деле уйду! Я сделал для тебя все! И я не могу и не хочу терпеть такое обращение, когда меня подозревают бог знает в чем!
— Конец второго действия, — сказала Анжела.
Я рванулся к ней и больно ударил ее по щеке.
Ее голова мотнулась вбок.
— Что я делаю! — в отчаянии воскликнул я в ту же секунду. — Прости меня, Анжела, прости меня! — Я попробовал было положить руки ей на плечи, но она оттолкнула меня.
— Теперь уходи, — сказала она.
— И уйду, — сказал я, чувствуя, как слезы брызнули у меня из глаз.
— Вот-вот. Причем сейчас же.
Я пнул ногой напольную вазу с гладиолусами. Ваза разлетелась на куски, цветы и черепки полетели во все стороны, вода хлынула на пол. Я вихрем вылетел из квартиры, сильно хлопнув дверью. Спускаясь в лифте, я начал задыхаться от рыданий. Меня трясло. Кабина была уже внизу, но у меня не хватало сил выйти. Я вжался в угол, слезы ручьями катились по моему лицу, ноги подгибались. Я мешком осел на пол и начал колотить кулаками по стене кабины, громко и грязно ругаясь, но так ослаб, что не мог выпрямиться, тем более — выйти.
На какой-то период я начисто утратил чувство времени. И не знаю, две минуты я сидел скорчившись в лифте или полчаса. Знаю только, что в конце концов дверь кабины открылась. В проеме стояла интеллигентная пожилая дама. Увидев меня, она испуганно вскрикнула и захлопнула дверь. Я слышал, как она умчалась, громко зовя на помощь привратника.
Теперь надо было убираться отсюда — да побыстрее! Я поднялся, шатаясь. Колени у меня дрожали. Но я держался на ногах. И вновь мог идти. Я вышел из лифта, пересек холл и вышел наружу. Смеркалось, и на землю опять опустилась вечерняя прохлада. Но стоило мне сделать один шаг по гравию площадки перед домом, как в левой стопе началась боль, очень сильная. Я остановился, отдышался, кое-как вытер платком лицо и пошел — вернее, поковылял дальше, потому что боль становилась все более нестерпимой. Опять возникло ощущение свинцовой тяжести и онемелости левой ноги. Если не найду такси, до отеля мне не добраться. Сжав зубы, я кое-как доковылял до улицы и остановился, переложив всю тяжесть тела на правую ногу.
Мимо проезжало много машин, но, как назло, ни одного такси. Прошло пять минут, десять, полчаса. Ни одного. Я был совершенно растерян и все еще не мог взять в толк, что же произошло. Я ударил Анжелу. Анжелу! Я еще ни разу в жизни не ударил женщину. А тут — Анжелу…
Боль в левой ноге усилилась. Я припомнил, что именно левой ногой пнул вазу с гладиолусами. Вероятно, отсюда и боль. Я вел себя, как безумный или как явно виноватый, вполне мог произвести на Анжелу такое впечатление. Нет, не мог! Неужели она так мало верила мне? Но письмо Карин было и впрямь написано умелой рукой, а у Анжелы в прошлом такой горький опыт… Чтоб ты провалилась в тартарары, проклятая Карин. Машины. Машины. Ни одного такси. Никогда мне не добраться до «Мажестик».
Мы оба, Анжела и я, живем в подвешенном состоянии, подумал я, лихорадочно пытаясь дать справедливую оценку случившемуся. Потому такого ничтожного повода, как это письмо, оказалось достаточно, чтобы… Нет! Этого не может быть достаточно! Не может быть — при такой любви! Кто из нас на самом деле любил, а кто лишь позволял себя любить? Я? Или Анжела? Анжела? Или я? Нога болела уже нестерпимо, даже если я на нее не наступал. И тут появилось такси. Я бешено замахал руками. Такси остановилось. Я плюхнулся на сиденье.
