— Сначала с Килвудом. Тот сказал — нет, помогать не станет. Потом с остальными. Те тоже отказывают. Может, они даже хотят его уничтожить, довести до самоубийства. Наверняка у них есть на то причины. Легко можно себе представить. Может, все было по-другому. Но может, и так, разве нет? — Он уже говорит, не ожидая от меня ответа.
Во рту у меня беспрерывно скапливалась слюна. Я только и делал, что сглатывал ее. Пот катился со лба и затекал в глаза. И тиски. Тиски. Так ужасно они еще никогда не давили. Я умираю. И я люблю тебя, Анжела. Нет-нет, я знаю, ты тоже меня любишь. Или уже нет? Тогда мне и впрямь лучше умереть. Ахххх…
— Итак, Хельман сам подвел черту под своей жизнью. Правда, динамит достала для него медсестра. Вероятно, он ей доверял. Ее убили. И Виаля убили. И Килвуда убили. А вас избили до полусмерти, и вчера так препарировали машину мадам Дельпьер, что вы оба неминуемо должны были погибнуть в результате несчастного случая. Все это говорит о том, что это было не самоубийство, а убийство и что изо всех сил стараются этот факт скрыть. То, что я собираюсь вам сейчас сказать, звучит чудовищно…
Красное! Все впереди полыхает красным! Огни машин слились в сплошной кровавый поток. Голос Тильмана доносился глухо, словно издалека. Я сидел и до крови кусал губы, чтобы сдержать стоны, чтобы не закричать от боли и смертельного ужаса. Может быть, все-таки пройдет. И мы с Анжелой помиримся. Определенно помиримся. Даже наверняка. Иначе просто и быть не может. А если бы я признался Тильману, в каком я сейчас состоянии? Нет, этого мне нельзя делать. Но и соглашаться на эту поездку тоже не следовало. Потому что теперь я не смогу даже выйти из машины. Я сам себя запер здесь, как в клетке.
— …видите ли, я тот человек, который должен сделать все, чтобы избежать громкого скандала на весь мир, который должен замять все, что только можно. Мне кажется, вы в состоянии представить себе, каково у меня на душе.
— Аххх…
— Я так и думал. И надеялся. — Он кивнул, не отрывая глаз от дороги. Непостижимо, как это он не заметил, в каком я состоянии. Теперь сердце у меня колотилось так бешено, что я ощущал его уже у себя во рту, у шеи, везде. Все мое тело содрогалось в такт его ударам. Казалось, раскаленные клещи сомкнулись на моей левой ступне, на всей левой ноге.
— Вы не криминалист. Эти убийства и нападения могли бы — я подчеркиваю: могли бы — иметь и совсем другую причину. Разумеется, здешняя группа миллиардеров что-то скрывает. Однако на высшем уровне принято решение их не задевать, потому что последствия могут быть непредсказуемыми. Я уже говорил вам, что ненавижу возложенную на меня миссию. Но выполнить ее обязан. Поэтому у меня к вам вопрос: не могли бы вы — пожалуйста, не презирайте меня, мсье — убедительно доказать вашей страховой компании, что верной является версия самоубийства?
Боли все усиливаются. Все усиливаются. Я уже вообще не могу дышать.
— Погодите, погодите! Я делаю это предложение в наших общих интересах. Мсье, мы оба знаем, что против этой группы ничего предпринять не сможем. И если мы хотим предотвратить еще большие беды, если мы не хотим спровоцировать их на новые убийства, мы должны как можно мягче спустить это дело на тормозах. То, что я говорю, ужасно. Но иного пути я не вижу. Если вы докажете своей страховой фирме, что совершено самоубийство, ей не придется платить страховку. Следовательно, легко вам поверит. Мадам Хельман наверняка не будет настаивать на выплате страховки. У нее, как и у всех остальных, на карту поставлены несравненно более важные вещи. Но если ваша компания платит страховку, это уже большой шаг в сторону опускания на тормозах. Кроме того, ваша компания, заняв твердую позицию, могла бы способствовать тому, чтобы и Кеслер прекратил свое расследование. Итак, согласны ли вы представить своей фирме… Я хочу сказать, что тогда версия о самоубийстве сильно продвинулась бы и вышла на передний план, тогда у нас был бы шанс… Мсье Лукас! Мсье Лукас! Что с вами?
— Я…
Этого я уже выдержать не мог. Я задыхался. Я заживо сгорал. Только теперь он наконец обратил на меня внимание. В панике он нажал на тормоза. Машина дернулась. От этого толчка я осел на пол. Помню только, что ударился головой о приборную доску. Это последнее, что я запомнил.
Все было белое. Белое и очень яркое. Очень робко и очень медленно я попытался вздохнуть. Получилось без всяких усилий. Не было больше боли, тиски исчезли. Я осторожно открыл глаза, и они быстро привыкли к белизне и яркому свету. Я лежал на кровати в одежде, но без обуви. Рядом с кроватью сидел крупный мужчина с широким лицом и волнистыми волосами и внимательно смотрел на меня. Он был похож на художника или поэта. На вид ему можно было дать лет пятьдесят.
— Ну, вот и все, — сказал он.
— Кто вы?
— Я доктор Жубер. Вы здесь в больнице Бруссаи.
— В больнице?
— Да, мсье Лукас.
— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Господин, который вас к нам доставил, назвал мне ваше имя.
— Мсье Тильман?
— Да. Он некоторое время еще подождал, но потом все же уехал: у него была назначена встреча. Он потом позвонит. В его машине у вас…
— Да. — Я взглянул на Жубера. — Который сейчас час?
— Девять вечера, мсье. Некоторое время вы как бы… отсутствовали. Я сделал вам инъекцию, когда вас привезли. Против… приступа. Но сейчас все прошло, да?
— Все прошло.
— Полагаете, что сможете встать?
— Не знаю.
— А вы попробуйте.
Я попробовал. Будто и не было никогда этой страшной боли в ноге, будто не случилось со мной сердечного приступа. Доктор Жубер с улыбкой смотрел на меня. Он тоже встал.
— Ну вот и чудесно!
— Да, — сказал я, — чудесно.
— Мсье Лукас, но ведь это случилось с вами не впервые.
Я замялся.
— Я обязан соблюдать врачебную тайну, так что не беспокойтесь.
К этому доктору я тотчас проникся доверием.
— Да, не впервые, — признался я и рассказал ему о прежних приступах, об обследовании у доктора Беца, попросту обо всем. — Этот доктор в Дюссельдорфе сказал, что у меня Claudicatio intermittens.
— Что соответствует действительности, — подтвердил Жубер. — И больное сердце. Я посмотрел, какие лекарства он вам прописал, — упаковки выпали у вас из кармана, когда мы доставили вас в палату. Сегодняшний приступ был особенно сильный.
— Самый сильный, господин доктор. Что мне теперь делать? Значит, моя болезнь усилилась?
— Не знаю, как она протекала раньше, когда вас обследовал немецкий врач. Было ли у вас в последнее время много волнений?
— Да, — сказал я. — Очень много. Кроме того, я курил, — вы ведь наверняка хотите это знать, очень много работал и много ездил. Мне необходимо продолжить мою работу. Мне нельзя сейчас расслабиться. И… господин доктор, никто не должен знать, что со мной! Ни одна душа! В том числе и мсье Тильман, который меня сюда привез.
— Я же вам сказал — я обязан соблюдать врачебную тайну. Без вашего особого разрешения от меня никто ничего не узнает.
Я вздохнул с облегчением.
— Тогда у меня есть к вам просьба.
— Да?
— Не сможете ли вы обследовать мою ногу и сердце — прямо сейчас — и сказать мне, как обстоят дела?
— Именно это я и собирался вам предложить, — сказал он.
— И скажете мне всю правду без обиняков, доктор Жубер?
— Пойдемте, — бросил он в ответ.
Он повел меня по больнице и заходил со мной в разные кабинеты, где мне сняли электрокардиограмму и провели ряд других исследований. Потом он сам очень внимательно обследовал мое сердце и прежде всего ногу. Я обратил внимание, что он щупал пульс на обеих ногах. Через час все было кончено. Мы прошли в его кабинет, где кроме заваленного бумагами стола и заставленных книгами полок стояло всего два кресла и кровать, на которой он, наверное, спал, когда у него бывали ночные дежурства. Я сел.
— Итак?
— Вы хотите знать правду, мсье Лукас?
— Разумеется.
— Всю правду?
— Ну, конечно же, всю!
— А вы уверены, что в состоянии ее вынести?
— Уверен, — сказал я. — Чего я не мог бы вынести, это дальнейшего пребывания в неизвестности.
— Ну, хорошо… Тогда… — Он задумчиво посмотрел на меня, потом выражение его глаз изменилось, они стали ясными и серьезными. — Вы больны, мсье Лукас. Тяжело больны. Я говорю вовсе не о вашем сердце. Там развивается Angina pectoris, то есть грудная жаба, но ее, я надеюсь, с помощью нитростенона и других лекарств, если понадобится, нам удастся удерживать в определенных границах. По-настоящему плохи дела с вашей левой ногой.
— Вы имеете в виду левую стопу?
— Нет, к сожалению, речь идет о всей ноге. Вплоть до бедра. Левая нога очень плохо кровоснабжается. Ни одной сигареты больше!
— Да-да, конечно… Продолжаете же, продолжайте!
