Эрик Вальц - Тайна древнего замка

– Крестьяне, конечно…

– Половина из них либо стары, либо слабы.

– Именно. Только половина.

– Их слишком мало.

– Я знаю. Поэтому мы отправляем в долину наших людей.

– Каких людей?

– Если ты задаешь такие вопросы, то чего же ты удивляешься, что я не говорю с тобой серьезно? Наемников, конечно. Многие из них – сыновья или братья здешних крестьян.

– Нет. Многие из них были сыновьями или братьями здешних крестьян. Теперь они воины. И мы наняли их, чтобы они защищали нашу страну и замок от врагов, а не строили плотины.

– Значит, ты полагаешь, что им следует стоять на крепостных стенах и смотреть, как тонут их матери?

– Их матери уже давно в безопасности, в лесу.

– Это отдельная тема для разговора. Я не хочу, чтобы люди жили в лесу, словно разбойники. Они должны перебраться в замок.

– Делай, что хочешь. Но я несу ответственность за наших наемников. И я говорю тебе еще раз, эти мужчины – воины. Они привыкли сражаться с врагом.

– Что ж, теперь их враг – наводнение. И с этим врагом нужно бороться точно так же, как и с неприятелем на поле боя.

– Граф Агапет никогда не позволил бы солдатам, славно сражавшимся за него, целыми днями копаться в грязи для спасения каких-то соломенных хижин.

– Я сожалею о том, что у моего предшественника был иной взгляд на этот вопрос.

– Я не пошлю гордых, проверенных ребят в долину, чтобы они боролись там с… водой!

– Тебе и не придется их никуда посылать. Это сделаю я. И нас с тобой отправлю с ними.

Я сам не хочу верить в то, что сейчас напишу, но такова постыдная правда: мне было нелегко ощутить сочувствие к горю этих людей. С крепостных стен я видел последствия наводнения: смытые с домов соломенные крыши, раздувшихся от воды мертвых животных, вырванные с корнем деревья, доски от заборов, вода там, где раньше были поля. По склону холма спускаются слуги и солдаты – кто-то отважно, кто-то боязливо. Они собирались вступить в смертный бой с разбушевавшейся стихией. Но все это казалось мне каким-то далеким, ненастоящим. Дома были точно игрушки, а люди – будто муравьи. С момента моего прибытия сюда я не покидал замок и постепенно привык смотреть на все происходящее внизу издалека, словно я читаю чью-то историю. Я чувствовал себя одиноким, отчужденным от происходящего, отгороженным моим титулом и задачами, лишенным общения за рамками того, что касалось моей работы. Я слышал, как бурлит кровь в моих венах, но шум воды в долине не доносился до меня. Сознаюсь, муки моей объятой страстью души были мне ближе, чем горести пострадавших от наводнения. Лишь ценой невероятного напряжения мне удалось вернуться к своим обязанностям, но, чем бы я ни занимался, перед моим внутренним взором неотступно стояла Элисия. Она была повсюду. При каждом разговоре, каждой мысли, каждой молитве в моей голове вспыхивало имя Элисия. Она была словно туман, поглощающий и сострадание, и проницательность, и чувство долга.

Пока в небе сияло солнце, я еще как-то справлялся с этим состоянием. Но когда все вокруг погрузилось во мрак, над землею нависли серые облака, река превратилась в настоящее море, и мне казалось, что чья-то рука сжимается на моем горле, а границы окружающего меня пространства сужаются день ото дня. Ночью я вскакивал от таких кошмаров. Вскоре я почувствовал, что болен, хотя у меня и не было никаких признаков недомогания. Говорят, такое бывает у прокаженных – еще до появления следов на коже они чувствуют приближение смерти.

Я на целую неделю устранился от расследования – под смехотворным предлогом того, что должен проверить все собранные показания. Я отпустил моего писаря. Я молился. Я постился. Я никого не впускал к себе, ибо любое общество казалось мне отвратительным. Я просил приносить мне с кухни только холодную воду и теплый бульон. О том, что происходило за пределами моей комнаты, я не знал. На седьмой день моей аскезы графиня прислала ко мне слугу, чтобы тот сообщил о предстоящем богослужении в часовне – все местные жители хотели помолиться Господу нашему, чтобы плотина выстояла. Я попросил прощения за то, что не смогу прийти. Сейчас мне не было места в часовне. Там все пытались умилостивить Бога, чьей воле воспротивились строители дамбы в долине. Если и стоило мне куда-то направиться сейчас, так это к плотине.

В полдень перед церковной службой меня подкосила лихорадка. Мне еще никогда не доводилось сталкиваться ни с чем подобным. Нет, у меня не было жара, и все же тело била крупная дрожь, руки тряслись, вся туника пропиталась потом. Мысли плясали в голове, вещи в комнате водили вокруг меня хоровод. В глазах у меня потемнело, я утратил чувство времени. Первое, о чем я отчетливо помню с того момента, были песнопения. Вначале был шепот, нежный и ласковый, затем – громогласные литании, и, наконец, все увенчалось захлестывающим мой разум ревом, что не умолкал, даже когда я зажал уши руками.

Я упал с лежанки. Я был в сознании и все же не мог совладать со своим телом.

Я выскочил из своих покоев и, шатаясь, побрел по пустым коридорам и залам, а хоралы преследовали меня.

Вскоре я очутился рядом с комнатой Элисии и услышал ее голос. Я полагал, что она ушла на богослужение, и только поэтому решился выйти из своих покоев. Наверное, мне хотелось побыть поближе к ней, и для этого я собирался проникнуть в ее пустые покои и… не знаю, может быть, взять что-то из ее вещей – платок или гребешок. Смешно, конечно. Я не привык покорять женские сердца, я не герой-любовник. Моя страсть – преступление. Мы с моей любимой Гердой поженились, когда мне было шестнадцать лет, и после ее смерти я не испытывал влечения ни к одной женщине. До этих самых пор.

Я осторожно заглянул за угол и увидел, как немая служанка втолкнула в комнату Элисии незнакомого мне почти голого мужчину. Затаив дыхание, я смотрел, как за ними закрылась дверь. Служанка, растянув свои бескровные серые губы в улыбке, прошла мимо меня. К счастью, я стоял в темном углу у развилки коридора, иначе она заметила бы меня.

Но и после ее ухода я не шелохнулся. Я остолбенел, холодная ярость сковала мое тело. Или разочарование? Боль? Разве не боль вызывает ярость в людях? Разве не боль – причина любого зла? Впрочем, в то же время боль – источник любого блаженства, ведь поиск радости в жизни начинается с бегства от боли, не так ли?

Как бы то ни было, я прижался спиной к стене, сжал кулаки и изо всех сил ударил ими о каменную кладку.

Лишь сделав десять вдохов, я вновь обрел способность двигаться. Подкравшись к комнате Элисии, я прижался ухом к ее двери.

Но в коридоре было слишком шумно. В часовне громко пели: «Берущий на Себя грехи мира – помилуй нас».

Вскоре я заметил, что дверь медленно отворилась. На цыпочках я отбежал в свой угол.

– Уходи, – прошептала Элисия. – Здесь в два раза больше, чем обещала тебе Бильгильдис. Ты должен немедленно покинуть замок, что бы там ни было с этим наводнением. И мне все равно, что говорила тебе Бильгильдис. Больше не попадайся мне на глаза.

– Но я же еще ничего не сделал, – немного грустно, как мне показалось, сказал незнакомец.

Сейчас он был чем-то похож на подмастерья, который хоть и сдал экзамен на звание ученика мастера, но на его пробную работу при этом никто так и не посмотрел.

– Делай, что тебе говорят. Уходи.

Он вышел из комнаты. Я увидел, как незнакомец прошел в сторону двора, а дверь Элисии вновь закрылась.

Я вернулся к двери, подождал немного и осторожно нажал на ручку.

Покои освещали две лампады, потому тут царил полумрак. Я увидел Элисию на лежанке. Девушка тихонько всхлипывала, и ее плач разрывал мне сердце. Я не знал, что тут произошло, но понимал, сколь велико горе этой женщины.

Прикрыв за собой дверь, я повернулся к лежанке. Элисия меня так и не заметила. В паре шагов от нее я остановился и замер… не знаю, сколько я вот так простоял посреди ее покоев… наверное, довольно долго. Кровь бурлила в моем теле, я чувствовал это.

Я сделал шаг вперед, и в этот миг Элисия подняла голову. Она удивленно повернулась ко мне – в точности так, как я представлял себе тысячи и тысячи раз.

А потом… потом она подошла ко мне, и в глубине ее глаз вспыхнула тайна – та тайна, что Ева хранила от Адама.

Я так и не переспала с ним, с этим незнакомым юношей, о котором я не знала ничего, кроме того, что он может стать отцом моего ребенка. Я не боялась его, ни в коем случае, меня нельзя назвать робкой девой. Еще в пятнадцать лет я подсматривала за мальчишками, спавшими в сене на конюшне, а потом, рассмотрев их хорошенько, позволила себе поразвлечься с одним из них, не заходя, впрочем, слишком далеко. Возбуждающая близость чужих мужчин не беспокоит меня. Я притворилась удивленной, когда Бильгильдис предложила мне такое, но только потому, что моей служанке не следует знать обо мне все. Она хорошо ко мне относится, она многое знает, действительно многое, но есть вещи, которые должны остаться для нее тайной.