Неуверенно глядя в щелку, я заметила, что темная арка одного из входов вдвое темнее. В ее тени прятался человек! Из-за тумана на улице я не могла рассмотреть его ноги и понять, был ли это мужчина в брюках, или женщина в юбке, хотя зачем женщине находиться в этот час в таком безлюдном месте, не поддавалось объяснению. И все же я видела силуэт в плаще и капюшоне, больше напоминающий женщину, чем мужчину в шляпе или кепке… а еще больше похожий на монаха.
Размытое зловещее очертание повергло меня в ужас. Кто-то наблюдал за нами, кем бы он ни был.
Теперь я дрожала не только из-за холодного пола под босыми ногами, но и от ледянящего внутреннего ощущения, что за мной следят, от тревожных мыслей и тумана тайны, который, словно дым, просачивался в наш уютный номер.
На этот раз я задержалась и надела в темноте домашние туфли. Когда я вернулась в гостиную, Ирен успела отметить на своей карте еще несколько мест. Я начинала понимать систему.
– Эйфелева башня.
Примадонна кивнула.
Я показала на знак, расположенный в половине дюйма от первого:
– Не вызывавшие подозрений катакомбы, где была обнаружена третья жертва. Но что вот здесь, над Сеной?
– Собор Парижской Богоматери.
– Где в нас стреляли! Когда в городе появилось шоу «Дикий Запад»…
– Это тоже не ускользнуло от моего внимания, – кивнула она. – Но что еще здесь было – в этом самом месте?
Роль чьей-то мишени так напугала меня, что я не могла думать ни о чем другом, связанным с этим местоположением.
Ирен покачала головой; в свете лампы ее каштановые волосы отливали рыжим и золотистым. Она выглядела не старше двадцати, хотя выражение ее лица было гораздо взрослее.
– Вторые неисследованные и, вероятно, древние катакомбы, – напомнила она мне.
– Конечно, под собором. Но… там ничего не было.
– Разлитый алкоголь, свечной воск. Или вы думаете, что это скелеты собрались на званый ужин?
– Я имею в виду, что мы там никого не видели.
– Нет. Никого.
– А это что значит? – Я ткнула пальцем в другой знак.
– Ваше прежнее местопребывание.
Чернила еще не высохли, и я запачкала кончик пальца.
– Два тела на «ложе любви», – произнесла я.
– И винный погреб со следами беспорядка.
– Но довольно незначительными следами: разбитая бутылка вина могла быть обронена неосторожным слугой даже за несколько недель до этого.
– Или Келли ждал там внизу. После того как установил… кресло принца. – Ирен откинулась на спинку кресла, положила ручку и задумалась. – В каком часу вы нашли женщин?
– Сразу после восьми. Обед обычно тянется до семи вечера.
– Он длится дольше часа?
– Думаете, девочки кому-нибудь позволят торопить их? Угощения столь же изысканны, как и те, что подаются нашим знатным гостям. Работать нам приходится до глубокой ночи. И этому помогают обильная еда и вино.
– Значит, те две женщины могли быть подвыпившими?
Я пожала плечами, не зная, как объяснить жизнь, посвященную служению мужским потребностям, той, кто всегда служит только самой себе, как поступают сами мужчины.
– Не настолько подвыпившими, – сказала я, – чтобы разомлеть. Веселыми, но отчасти отстраненными, безучастными.
– Трудно придумать лучшую формулу для описания идеальной жертвы убийства, – пробормотала Ирен сердито, стараясь не повышать в гневе голос. – Женщины в Уайтчепеле тоже были пьяны. Я могу понять их необходимость притуплять ощущения. Но я не в силах испытывать ничего, кроме неописуемого презрения, к мужчине, который охотится на столь слабых жертв, каким бы нездоровым ни был его ум.
– Но он явно безумен. Благодаря тому, что в вашей книге описаны подобные случаи, мы знаем больше лондонской полиции о методах и мотивах подобных убийц. Не думаю, что даже Шерлок Холмс, хоть ему и довелось увидеть манию Келли своими собственными глазами, до конца понимает его ненависть к женщинам, как понимаем ее мы.
Она встретилась со мной взглядом:
– Мы понимаем больше, чем хотели бы.
Я опустила глаза:
– Я… поражена, что ваше презрение не распространяется на меня.
– На ту роль, что вы играли? Никогда.
Ее ответ не уступал по двусмысленности выражению ее глаз. Примадонна смотрела на меня с такой настойчивостью, какую я никогда не встречала в других людях, словно она знала меня намного лучше, чем я когда-либо знала ее.
Слова «роль» и «играла» эхом повторялись у меня в голове – с насмешкой, которой не было в ее голосе.
Меня не покидало отчетливое ощущение, что в каком-то смысле она действительно питает ко мне скрытое презрение, но по далеко не столь очевидной – во всяком случае, для меня – причине. Мне стало невероятно стыдно и больно, хоть я и не могла понять, почему.
И все же сейчас мы сидели наедине посреди ночи, и она доверяла мне так, как я не могла довериться ей. В результате мне стало еще хуже. Но главная беда заключалась в том, что я не могла в этом признаться.
Ирен вновь склонилась над своими бумагами, делая пометки.
– Что это? – спросила я.
– Мы вернулись к Эйфелевой башне. Это место – всемирная деревня и шоу Буффало Билла «Дикий Запад». Видите связь?
– Вы чертите линию между Эйфелевой башней и собором Парижской Богоматери.
– По сути, не собором, хотя он тоже является остановкой на пути.
– Но эта точка находится именно на месте собора Парижской Богоматери.
– А вот и нет. За собором Парижской Богоматери на острове Сите, в самом его конце, есть сотни разных мест. Это – парижский морг.
Я охнула: я же совсем забыла о морге!
– Но он не имеет никакого отношения к преступлениям. Это всего лишь место, куда отправляют всех мертвых.
– Это место, куда весь Париж отправляется посмотреть на мертвых, – исправила она меня, – как весь Париж ходит в собор Парижской Богоматери, на Эйфелеву башню, Всемирную выставку и шоу Буффало Билла «Дикий Запад». Вы еще не догадались?
– Пока нет, но… На улицу де Мулен весь Париж не ходит.
– Тот Париж, который в нашем случае имеет значение, ходит. Мужчины, руководящие городом, страной и миром.
– А как насчет катакомб – это не то место, которое привлекает общественность.
– Пока нет, – горько улыбнулась Ирен. – Дайте парижанам время понять, что эти отвратительные места достойны эксплуатации. Карты и документы Ротшильда показывают, что большинство из них – не просто христианские катакомбы времен Римской империи. Там находятся кости с кладбищ, которые были перемещены из-за роста населения города в нынешнем веке с нескольких сотен тысяч до двух миллионов. Останки относятся исключительно к семнадцатому веку. Тем не менее это покойники, и они французы, а весь Париж в последнее десятилетие нашего века склонен к нездоровым увлечениям. Возможно, пятна свежей крови в итоге принесут катакомбам общественное признание, которого они заслуживают.
– Это правда, кровь и сенсации привлекают общественное внимание, – согласилась я. – Так было всегда.
– Но раньше кровь и сенсации не занимали такую большую часть общественного сознания, как сейчас, когда газеты трубят о самых ужасных происшествиях на каждом углу.
– Газетчики не придумывают зверства, о которых сообщают.
Она смерила меня столь острым, колючим взглядом, что мне пришлось смягчить свое мнение:
– Некоторые из них действительно… придумывают, полагаю. Иногда.
– Скорее провоцируют, чем придумывают, – признала Ирен. – Если бы люди не были столь жадными на новости о несчастьях других, на сенсационных газетах не делали бы деньги.
– Посещение морга бесплатное, – заметила я.
– Да, однако то, что начиналось как помощь в опознании тел – обычно утопленников из Сены, – превратилось в бесконечную выставку смерти. По крайней мере, в Лондоне нет такой традиции.
– Не могу представить, чтобы чопорные англичане допустили подобное, – ухмыльнулась я. – Слишком многие тела неодеты, хотя благодаря этому те покойники, на которых есть одежда, выглядят куда интереснее.
Ирен рассмеялась в ладошку, приглушив смех и заодно согрев озябшие пальцы.
– Вы правы, Пинк. Когда речь идет о голых покойниках, англичан скорее возмутит неуместная нагота, чем дикость самого процесса разглядывания трупов. Но французы… они посчитают клочки одежды даже более интригующими. А вот американцы… что ж, их потрясет и то и другое.
– Знаете, ваше описание английского характера, который мне кажется таким раздражающим, точно подходит Нелл. Она совсем не возражает против пугающих историй о привидениях, но приходит в ужас от жажды жизни.
– Признаюсь, я удивлена, как хорошо она справляется с реальными ужасами, даже лучше меня. Возможно, у меня слишком богатое воображение. Что касается жажды жизни, разве общество не вынуждает большинство женщин отвергать ее?
