Какой бы впечатляющей ни была выставка машин с ее арочным стеклянным потолком, еще более высоким, чем парящий каменный неф собора Парижской Богоматери, я обратила внимание своих американских подруг на тот факт, что вся эта мода на воздушные крыши с металлическим каркасом, встречающаяся повсеместно, начиная с самой высокой в мире башни и заканчивая французскими универмагами и вокзалами во всех столицах Европы, возникла благодаря изумительному Хрустальному дворцу, который был спроектирован почти сорок лет назад для лондонской Всемирной выставки 1851 года.
И хотя это было неопровержимой правдой, она не особенно впечатлила моих спутниц.
Элизабет, словно взрослому ребенку, не терпелось сменить образовательную выставку на более шумные, многолюдные и, несомненно, более популярные павильоны «всемирных деревень» и киоски с едой и сувенирами. В результате мы все стали обладательницами довольно жутких шелковых шарфов оттенка сепии с изображением «чудовищной башни»[124] на фоне довольно оживленных выставочных сооружений.
Мы также страдали от вездесущих запахов иностранных деликатесов, разносящихся от ларьков и жаровен, как и от едких «контрибуций» экзотических животных, привезенных в столицу цивилизованного мира, если Париж действительно можно назвать цивилизованным.
– О! – несколько обеспокоенно воскликнула я, когда мы завернули за угол и предстали перед печально знакомым видом.
– Действительно «о!», – сказала Ирен. – Музею Гревен удалось воспроизвести эту сцену достаточно точно.
В оригинале, по крайней мере, не оказалось мертвых тел, за что я была безмерно благодарна. Сцена каирского базара перед нашими глазами была заполнена европейскими путешественниками, туземцами в развевающихся одеяниях и навьюченными ослами, только все они были живыми.
Элизабет рассмеялась от удовольствия:
– Теперь я понимаю! Европейцы на немой сцене в музее Гревен являются не частью оригинальной сцены, а посетителями выставки. Если бы мы зашли на этот рынок, то могли бы тоже стать реальной частью постановочной сцены. Это не просто театр, не просто реконструкция обстановки в удаленной части земного шара: на фоне выдуманных декораций одна реальность встречается с другой, совершенно противоположной. Признаюсь, я потрясена!
Ирен рассматривала сцену, поставив трость точно перед собою, словно шпагу, опущенную по завершении – или в преддверии – дуэли или соревнования по фехтованию.
– Так же и действия Джека-потрошителя могут быть слиянием двух отдельных реальностей в одно сбивающее с толку проявление реальности абсолютной. Заключается ли совпадение лишь в том, что убийства переместились из грубых декораций Уайтчепела в более изысканные, но не менее развращенные районы Парижа?
Мне было приятно, что она признает испорченность Парижа. Надоело слышать, как Город Света провозглашают квинтэссенцией современности, хотя слишком многое в нем явно соответствует Городу Тьмы.
Впрочем, сегодня все вокруг было праздничным и ярким.
Заразительные «умпа-па» немецких оркестров соревновались с изысканным звоном колокольчиков и причудливыми утонченными мелодиями японской храмовой музыки, а также голосами французских моряков в полосатой форме, которые распевали «Auprès de ma blonde»[125], весело пошатываясь в толпе.
Прогулявшись к Эйфелевой башне, мы наткнулись на огромный, как мамонт, киоск, посвященный американским изобретениям. Без сомнений, «Трехцветная выставка» – неформальное название этой ярмарки – прославляла красный, белый и синий цвета американского флага наравне с французским.
Сказать по чести, французы и американцы всегда потворствовали друг другу, что создавало неудобства для несчастной Англии. Полагаю, причина заключается в том, что в обеих странах в последней четверти прошлого века разгорелись революции против Богом установленной монархии. В действительности настойчивое желание Франции отметить столетие своей кровавой революции даже заставило несколько стран, в том числе Великобританию, Италию и Россию, отказаться от официального представительства на выставке!
Конечно, в отличие от этих мировых держав у Америки не возникло и тени подобных сомнений. Штаты представляли здесь телефонный павильон. На картах демонстрировалось, как щупальца проводов нового изобретения протянулись от Парижа к самым удаленным провинциям. Вдоль одной из стен стоял ряд телефонов с двумя раковинами трубок, связанных с десятью телефонами в Парижской опере и «Комеди франсэз». За пятьдесят сантимов можно было одновременно послушать происходящее на комической и на оперной сценах, хотя я не могла представить, кому захочется совмещать выступления в двух таких разных местах, да еще и на иностранном языке.
Однако Элизабет и Ирен обе вознамерились испытать приспособление и едва не передрались, словно дети, состязающиеся за новые игрушки. Я пошла вместе с ними, но отказалась, несмотря на все их мольбы, прижать к уху странный инструмент.
– Но, Нелл, – упрашивала Ирен, – помнишь, как несколько лет назад в доме Гильберта я впервые могла следить за звуком с отдаленной сцены? В тот же день Берти по телефону услышал звуки убийства, совершенного в Савойском театре! Это то же самое, только намного лучше. Пожалуйста, попробуй. Ты можешь даже почувствовать, как актеры двигаются по сцене, когда говорят, да и пение необычайно хорошее.
– Я поверю тебе на слово, Ирен. Кроме того, я помню, что во время того ужина у Гильберта ты позволила, чтобы у известного нам персонажа сложилось о тебе весьма неправильное впечатление, и у меня нет ни малейшего желания вспоминать об этой печальной ситуации.
Ирен закатила глаза и прижала трубки устройства к вискам, словно пару механических наушников. Она двигала головой в такт музыке, которую только она и слышала, и выглядела при этом полной идиоткой, впрочем, как и Элизабет и весь длинный ряд простаков, заплативших по пятьдесят сантимов за сомнительное удовольствие.
После экспозиции телефонов, на которой мои спутницы были не просто зрителями, но и участницами шоу, они решили непременно посмотреть и другие чудеса американского павильона.
Поэтому я была вынуждена приобщиться к такой заокеанской культурной достопримечательности, как портреты всех американских президентов, включая текущего, Гровера Кливленда, вырезанные на чашечках пеньковых трубок! Могу себе представить, как эти президентские головы вспыхнут от стыда, когда зажженная курительная трубка запылает вишнево-красным цветом.
Но этим странности не ограничивались: трубки были настолько огромные, что вряд ли их кто-нибудь смог раскурить, даже такой крупный человек, как Брэм Стокер. А одна из трубок показалась мне особенно причудливой.
– Что это за президент? – спросила я. – Тот, что с огромной косматой головой и бородой?
Ирен разразилась мелодичным смехом, отчего все присутствующие в павильоне повернулись к нам:
– Ба, Нелл! Это не президентская голова, а голова бизона. Быстрее достань очки!
Пока я размышляла, что бизон в качестве президента, возможно, принес бы б́ольшую пользу республике, к нашей компании присоединилась какая-то женщина.
– Разве не изумительно? – воскликнула она. – Эту трубку пообещали Буффало Биллу, когда выставка закончится. Он приехал сюда с территории своего шоу, чтобы посмотреть ярмарку, и привязал лошадь прямо к Эйфелевой башне, можете себе представить?
Что я могла себе представить, так это многочисленную публику, которой позже пришлось обходить лошадиный навоз. Едва ли посетители будут впечатлены сувениром, который любезно оставила им лошадь Буффало Билла.
– Жаль, – сказала Ирен с ироничной искренностью. – На мой взгляд, эта трубка была бы прекрасным подарком Шерлоку Холмсу.
– Кому-кому? – переспросила посетительница, неожиданно порадовав меня.
В то время как американский павильон хвастался такими современными чудесами, как телефон, телеграф и фонограф, местное подношение вульгарной склонности к преувеличению тоже цвело пышным цветом. Особенно поражала невероятных размеров Венера Милосская из твердого шоколада, весящая около полутора тонн. Но из какого бы материала ее ни сделали, она была шокирующе обнаженной, и ей по-прежнему недоставало важных конечностей.
Наконец мне разрешили покинуть тень башни и прогуляться по другим строениям, хотя я не увидела ничего, что могло бы сравниться с настоящей смелостью американского изобретения.
Ирен была счастлива, что Льюис Комфорт Тиффани, сын нашего периодически возникающего клиента и благодетеля, всемирно известного ювелира Чарльза Тиффани, выиграл гран-при на выставке серебряных украшений. Я же порадовалась тому, насколько расцвел талант этого юноши с того момента, как несколько лет назад его гордый, но необъективный отец подарил Ирен одну из его ювелирных работ – брошь, выполненную в форме гадкого извивающегося осьминога, украшенного неправильными по форме жемчужинами, янтарем и аквамарином. Совершенно очевидно, что изделие было никудышным и имело ценность только в глазах своего создателя.
