— Что ты делал с Карачуном в Венесуэле?
— На крокодилов охотились, — ответил я. Этого не стоило говорить — кулак полковника сбросил меня наземь со стула.
— Как ты туда попал?
— А пошел ты… Новый тычок.
— Откуда тачки берешь? Я помолчал.
— Ну что, — спросил Яниев, — отелишься или будешь в молчанку играть?
Магической силы во мне было на донышке. Но мент этот довел меня до белого каления.
— Дайте мне бумагу, — сказал я, — напишу чистосердечное.
Яниев протянул мне лист бумаги и ручку. Я быстро, стараясь, как мог, стал рисовать волыну. Рисунок был уже готов.
— Ты чего рисуешь, падла! Я открыл рот, чтобы произнести заклинание, — и тут страшный удар по губам бросил меня наземь. Я только хрипел.
— Говори!
Ах суки поганые! Если бы я мог произнести хоть слово! Я бы вам такое сказал, что вы бы задницами стекла повыбивали! Я бы вас вместо подвесок на люстрах развесил! Я бы полковника в кошку превратил, а тебя, майор, — в мышь!
— Да ты ж ему челюсть свернул! - сказал Осокин.
— Ничего, я все правильно сделал, — усмехнулся Яниев. И поднял мой листок.
— Ты посмотри, чего он нарисовал! Он бы нас этой штукой перестрелял!
— Нарисованной?
— Вот-вот, нарисованной. Он из нарисованного «ствола» еще три месяца назад Леньку Хромого завалил. Да?
Я сидел, придерживая скованными руками вывихнутую челюсть.
— Кивай, сучий потрох, а то отбивную сделаю!
— Слушай, его к врачу надо.
— Он у меня к врачу не поедет! Он у меня тут слова не произнесет! Он как только слово произнесет, так мы все сразу в тараканов превратимся! Ты думаешь, он бандит? Он колдун!
Челюсть мне, впрочем, вправили через три часа. Тут же залепили рот липкой лентой, затянули сзади браслеты так, что я пальцем пошевелить не мог, и отвели в камеру.
Меня отдали собровцам Головиченко, и те как следует избили меня напоследок, срывая на мне злость за все издевательства. Я лежал ничком и даже повернуться не мог от страшной боли; кажется, они отбили мне почки и почти наверняка сломали ребро.
Положение мое было отчаянное. Я никогда в жизни не подозревал, что за последние три месяца я настолько завишу от языка. Маг, понимаете, это не сумасшедший или там поэт, который все свои чудесные картинки видит внутри себя; маг должен говорить. Я знал сотни заклинаний, чтобы выбраться из этого поганого места; я мог провалиться под небо или под землю, обернуться муравьем или здешним охранником, я мог велеть замкам в камере провернуться без всяких ключей или решеткам — превратиться в полиэтилен. Но для всего этого мне нужно было свободно болтать языком.
В следующую секунду над полом задрожала туманная колонна, и из нее возник — Асмодей! Он был в одной из излюбленных им теперь женских личин: какой-то черноволосой и чернобровой дивой с ногами, растущими прямо от шеи. На нем было вечернее платье с высоким воротом. Впрочем, я его сразу, поганца, узнал: кто же еще просочится сюда сквозь камень?
— Асмодей, родненький, — взмолился я глазами, — вытащи меня отсюда.
— Хочешь отлеплю пластырь? Осведомился Асмодей. Я кивнул.
— Ведь ты без языка колдовать не можешь, — уточнил Асмодей.
Я энергично закивал: мол, сам знаю, что не могу.
— Зато писать можешь, — сказал Асмодей, — на, подпиши.
И развернул передо мной бумажку. Бумажка гласила: «Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу в обмен на услуги любого рода, которые ему будет угодно требовать, в течение семи лет, считая со дня подписания настоящего соглашения».
Это был уже не протокол о намерениях. Это был мой посмертный приговор. Или я дурак, чтобы этому Асмодею продавать вечность за семь лет?
Я изловчился лягнуть проклятого беса. Теперь-то я был уверен, что бомбу в самолет пристроил никакой не Князь, а этот поганец собственной персоной. Научил я его техническим достижениям на свою голову.
Под вечер дверь камеры, в которой я сидел, отворилась, двое собровцев повели меня к Яниеву.
Полковник сидел в кабинетике один. Меня привязали к стулу. Яниев разомкнул браслеты, проверил, хорошо ли залеплен мой рот, и положил передо мной чистый лист бумаги и ручку.
— Только без фокусов, — строго сказал полковник. — Попробуешь отодрать ленту — яйца отрежу.
Я сидел на стуле, оплывая от боли. Мне было плохо. Мне было хуже, чем живому цыпленку в кипящем супе. Хуже, чем медной монетке в растворе царской водки. Хуже, чем сахарной свекле в раструбе свеклоуборочного комбайна.
Сахарная свекла едва расслышала Яниева. Но расслышала. Я кивнул.
— Как ты научился колдовать?
Мне снился сон. Я был масляным пятном. Яниев был растворителем. Мы повстречались, и наша взаимная встреча кончилась с результатом 1:0 в его пользу.
— Пиши, сука!
Я что-то промычал. Яниев поднял меня со стула, развернул и угостил кулаком в область солнечного сплетения. Я отлетел метра на два, закрыл глаза и подумал, что сейчас помру.
Яниев рывком вздел меня на ноги.
— Ты, падла, слышишь? Либо ты сейчас возьмешь ручку и будешь писать, как первоклашка, либо я тебе язык отрежу! Понял? Отрежу язык и выпущу на свободу, туда, где Князь и Горбун. Дошло?
Я кивнул.
— Или ты думаешь, против тебя свидетелей нет? Пожалуйста!
И Яниев широким жестом распахнул дверь. Я вытаращил глаза. В комнату вошел… покойный Астафьев.
А Яниев вежливо обратился к банкиру:
— Семен Кириллович, вы подтверждаете свое заявление?
— Да, — твердо ответил банкир, — этот человек вымогал у меня деньги, а потом увез на свою дачу и пытал.
«И замочил», — мысленно прибавил я.
— Вы не могли бы указать обстоятельства, при которых это произошло?
— Он впервые явился в мой офис тринадцатого числа. Заявил, что его зовут Ходжа и что я должен заплатить сорок пять миллиардов, находящихся на расчетном счету фирмы, обслуживаемой нашим банком. Я отказался, потому что счет был арестован. Он настаивал, чтобы я заплатил. Я спросил: «За что?», а он ответил: «Ну хоть за страховку для тачки». Представляете, едете вы на своей тачке и попадаете колесом в открытый канализационный люк. Я послал его подальше.
— И что дальше?
— В пять часов вечера я поехал домой. Я ехал по проспекту Вернадского в плотном потоке автомашин, и тут колесо моего «вольво» попало в открытый люк. Я чудом остался жив.
Яниев пододвинул мне бумажку, и я на бумажке написал: «Да он бред несет. У его водителя глаза на затылке, а я виноват».
— У водителя глаза были не на затылке. Я сам видел, как крышка буквально сорвалась с люка, едва поверх него проехала предыдушая машина.
«Крыша» у него поехала, а не крышка", — написал я.
— Он назначил мне встречу, о которой я предупредил РУОП. После встречи он увез меня на дачу.
— Машину Аладдина остановили и обыскали: вас там не было.
— Я там был, но он превратил меня в кота, — заявил Астафьев. — В белого.
«Меньше пить надо», — написал я.
В следующую секунду Яниев наотмашь ударил меня по лицу. Потом схватил за грудки и зашептал:
— Я все про тебя знаю, Аладдин. Я знаю, где ты книгу свою магическую взял. Кто тебя латыни учил. Откуда у тебя «стволы» из воздуха. Ты думаешь, сумеешь отвертеться? Хочешь знать, что я с тобой сделаю? Под суд отдам. Думаешь поговорить на суде? Ошибаешься. Незадолго до суда ты получишь челюстно-лицевую травму, которая навсегда лишит тебя возможности вилять языком. Понял?
И на суде ты будешь молчать и писать на бумажке, как сейчас, Аладдин.
Или я очень ошибаюсь, Аладдин, или после того, как все увидят, что языка у тебя больше нет, против тебя даст показания не один Семен Астафьев… Мы их, конечно, причешем. Истории о том, как ты по воздуху летал и людей в белых котиков превращал, уберем. Зачем нам белые котики? Покажите мне такую статью УК, где указан срок за превращение человека в белого котика? Нету такой статьи в УК РФ.
Но тебе и без белых котиков, Шариф, светит четвертак. А в зоне тебя, Шариф, настигнет малява Князя или Горбуна. А, Шариф, чего ты больше боишься: нашего российского суда или князевой малявы?
Яниев улыбался, как чеширский кот.
Все так же улыбаясь, он сел за стол и настрочил протокол.
— Вот так-с! Белых котиков мы убрали, а вымогательство оставили. Подпишите, господин Астафьев.
Господин Астьфьев подписал.
— Теперь ты, Аладдин.
Я наклоняюсь над протоколом. В следующую секунду бумага темнеет, и поверх накорябанных слов я вижу проступающие огненно-красным черты:
«Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу…». Я без колебаний подписываю бумажку и мысленно командую тому, кто надел личину покойного Астафьева: «Освободи мне рот!»
Пластырь сам отдирается от моих губ. Яниев с криком ужаса бросается ко мне, но поздно. Траектория его полета изменяется самым фантастическим образом. Когда Яниев делал первый шаг, это был рослый мужик в самом соку, ширококостный, круглолицый, настоящий спецназовец в возрасте. В прыжке он необыкновенно съеживается. Его ножки укорачиваются. На спине отрастает горб. Лихая десантная береточка превращается в шапочку с кисточкой. На пол шлепается настоящий карлик-кобольд из числа тех, с которыми я недельку назад беседовал на предмет поставок редких металлов в Западную Европу.
