– У меня в сумочке заряженный револьвер, – предупредила Эрин.
– Хорошо, – безмятежно отозвался Киллиан.
– Я пришла только по делу.
– Хорошо, – тем же тоном повторил Киллиан. Его лицо переполняло блаженство от созерцания своего идола.
Как и ожидала Эрин, квартира Киллиана оказалась опрятной и ухоженной. В воздухе ощущался аромат лимонного освежителя. Эрин и Киллиан уселись за овальный обеденный стол друг напротив друга.
– Я хотела поблагодарить вас, – начала Эрин. – Музыка, которую вы предложили, замечательно подходит для моих выступлений.
Киллиан просиял:
– Вы попробовали ее? Я ужасно рад!
– Вы бы как-нибудь сами зашли к нам посмотреть. Я так и сказала Шэду: хорошо, если бы вы зашли.
– Правда? – Лицо Киллиана омрачилось. – Тогда зайду, только не сейчас... потом, попозже.
– Почему потом? Когда потом?
– Так надо. Из-за моего... вашего дела. От меня потребовали, чтобы я больше не появлялся в вашем заведении. – Киллиан помолчал. – Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни. Мне так не хватает вас!
«Приехали!» – подумала Эрин.
– Можно мне называть вас просто Джерри? – спросила она.
– О, я был бы на седьмом небе, если бы...
– Так вот, Джерри, – прервала она его уже готовые хлынуть бурным потоком излияния. – Мне нужно побольше знать об этом нашем с вами деле. Ведь речь идет о моей жизни. О моей дочери.
– Естественно, что вы не доверяете мне.
– Я просто не знаю вас.
– Эрин, – заговорил Киллиан, – я не способен сделать ничего, что поставило бы под угрозу вас или вашу дочь. Моя преданность вам абсолютна, неистребима и чиста. Мысль о вас не оставляет меня ни днем, ни ночью. Я просто голову потерял от любви.
Однако ничто не шевельнулось в сердце Эрин в ответ на эти горячие слова.
– Кто этот конгрессмен, Джерри? – спросила она.
– Его округ не здесь. Вы вряд ли знаете даже его имя.
– А вдруг знаю? Я же читаю газеты.
– Да, собственно, имя не так уж и важно. Главное – у него серьезная проблема насчет женского пола, – объяснил Киллиан. – Мне просто неловко углубляться в детали.
– Я прошу вас, Джерри!
– Я ведь все-таки джентльмен, Эрин. Так уж меня воспитали.
– А я – стриптизерша, Джерри, – возразила Эрин. – Один клиент зубами содрал с меня трико и съел. Да-да, прожевал, проглотил, запил несколькими глотками «Сазерн комфорт», а потом выплюнул резинку.
У Киллиана покраснели уши.
– Я просто хочу сказать, – продолжала Эрин, – что меня уже давно не шокирует ничто из того, что способен сделать мужчина. Мой бывший муж, например, развлекается тем, что вырезает свои инициалы на чужих макушках. Что, этот ваш конгрессмен – такой же забавник?
– Только не подумайте, что я пытаюсь прикрыть его, – запротестовал Киллиан. – Я стремлюсь защитить вас.
– На всякий случай?
Киллиан поднялся.
– Пойдемте со мной.
Эрин последовала за ним, левым локтем крепко прижимая к себе сумочку – так крепко, что сквозь кожу и ткань одежды ощущала лежавший там револьвер. Киллиан открыл дверь в небольшую спальню для гостей, и Эрин увидела, что комната превращена в некое подобие святилища. Стены были увешаны рекламными снимками местных стрип-танцовщиц, причем (интересная деталь) настолько пристойными – не более чем голова и плечи, – что их с чистой совестью можно было бы демонстрировать даже воспитанникам детского сада. В центре этого пантеона находилась фотография самой Эрин в деревянной рамке, подсвеченная медной лампой.
Некоторое время Киллиан молча обозревал свою коллекцию, потом заметил:
– На свете нет ничего более прекрасного, чем улыбка женщины.
– А, так вот ради чего вы ходите к нам – ради наших улыбок? – с ноткой иронии в голосе отозвалась Эрин.
– Улыбка – это преддверие истинной любви, ясности, безмятежности. Отнимите у женщины улыбку – и что останется? Пара грудей да клочок волос, вот и все.
– Джерри... – прервала его Эрин.
– Да?
– От ваших слов у меня просто мороз по коже.
– Простите, Эрин. Меня немного занесло. Простите, пожалуйста.
– Вы знакомы со всеми этими девушками?
– Был знаком. Старался быть им другом. И всегда, когда мог, помогал им. – Он указал на фотографию платиновой блондинки с острым носиком и потрясающими, явно искусственными ресницами. – Вот, например, у Эллисон были серьезные проблемы. Я устроил ее на лечение, и теперь с ней все в порядке.
– Она до сих пор танцует?
– Нет. – Киллиан подошел поближе к фотографии, вглядываясь в каждую деталь, подобно знатоку, созерцающему шедевр Моне. – Через неделю после окончания курса лечения она вышла замуж за врача и уехала в Таллахасси. Я ни разу не получил от нее даже открытки. – Он повернулся к Эрин, и лицо его озарилось. – Но это ничего! Я ведь ни о чем не прошу.
– Ни о чем, кроме улыбки, да?
– Да, если она от всей души.
Эрин выключила свет и снова вернулась в большую комнату. Киллиан последовал за ней. Усадив его на диван, она села рядом и сказала тоном, каким говорят с маленьким ребенком:
– Это не игра, Джерри.
– Я слышал, меня называют мистер Квадратные Зенки.
– У нас все хорошо относятся к вам, Джерри. Это просто дружеское прозвище.
– Я действительно выгляжу эдаким книжным червем.
– Я бы сказала – человеком ученым и образованным.
– Но прошу не заблуждаться на мой счет, Эрин, – возразил он. – Я могу быть и крутым.
Она взяла его за руки – так она всегда поступала, чтобы предотвратить их нежелательные для себя движения.
– Скажите мне, Джерри, как вы собираетесь повлиять на этого вашего конгрессмена?
Вместо ответа Киллиан покачал головой и, высвободив одну руку, сделал ею перед губами такое движение, словно закрывал замок-молнию.
– Ну ладно. Но вы полагаете, это достаточно эффективно, чтобы заставить вашего таинственного конгрессмена нажать на судью? – не отставала Эрин.
– Я не могу говорить об этом, – повторил Киллиан. – Это мужское дело.
Эрин, вздохнув, отпустила его руку.
– Вот в этом и заключается моя проблема, Джерри. Могу ли я верить тому, что вы говорите? Не напрасно ли я буду надеяться на вас? Ведь все, что связано с Анджи и Дэрреллом, – это сплошной кошмар для меня. И я живу в этом кошмаре.
– Понимаю, – ответил Киллиан. – Я просмотрел ваше дело в суде. Оттуда, кстати, мне и стало известно имя судьи.
– Если бы я знала больше, – осторожно сказала Эрин, – я смогла бы тоже что-то сделать.
– Не стоит, Эрин. Я справлюсь сам.
Он не собирался уступать. С кем угодно другим ее уловка прошла бы, но только не с ним. Эрин встала.
– Ну хорошо, Джерри. Сколько времени все это займет?
– Я ожидаю звонка сегодня, во второй половине дня.
– А что, конгрессмены работают по воскресеньям?
– Да, если их карьера под угрозой.
Эрин задержалась в дверях, подыскивая наименее жестокий способ сказать то, что должна была сказать ему.
– Если все получится, если Анджела снова будет со мной... видите ли... я ничего не смогу дать вам, Джерри. Вы должны знать это. Заранее.
– Правильно ли я... Вы хотите сказать, что...
– Вы знаете, что я хочу сказать. Я буду вечно благодарна вам за вашу доброту. Это самое большее, что я могу обещать вам.
– Как я выгляжу? – помолчав, спросил Киллиан. – Раздавленным?
– Самую чуточку.
– В такой ситуации вряд ли кто-нибудь выглядел бы лучше. – Он тихонько, словно про себя, усмехнулся. – Пари держу, что и ваше заведение вы бросите.
– Само собой разумеется. Я уйду оттуда, как только Анджи вернется ко мне.
– Ну, тогда... тогда остается только одно, что вы могли бы сделать для меня. – Он подошел к стереоустановке и порылся в стопке компакт-дисков. – Можно вас задержать еще на секундочку, Эрин? Пожалуйста!
Через несколько мгновений в квартире зазвучал тяжелый рок – «У нее длинные ноги» в исполнении «Зи-Зи Топ». Эрин с шутливой укоризной взглянула на Киллиана.
– Кажется, я знаю, что вы задумали.
– Вы очень против?
– Ладно. Но только один танец, – сказала Эрин. «Урбана свернет мне шею», – подумала она про себя.
* * *
В вечер ее первого выступления Эрин дважды вырвало – до и после выхода на сцену. Урбана Спрол отвела ее в сторонку.
– Это все равно что ходить по канату, понимаешь? Главное – не смотреть вниз, тогда все будет в порядке.
Моника-младшая обняла ее и шепнула:
– Это почти то же самое, что выйти в ночной рубашке – разницы не Бог весть сколько.
А Моника-старшая сказала:
– Перестань хлюпать, ради Бога. Там за девятым столиком сидит Бобби Найт!
Примерно через неделю Эрин придумала для себя кое-что. Всякий раз, когда ей становилось холодно – физически или морально – и в голове всплывал вопрос: «Какого черта я выделываю все это?», она принималась думать об Анджи. А выходя на сцену, позволяла музыке подхватывать себя и унести далеко-далеко... Потому-то она и придавала такое значение подбору музыки: песни должны были что-то значить для нее. Танцуя под «свои» мелодии, Эрин ощущала, как отступает куда-то постоянная мучительная тревога, как чудесным образом исчезает все, что ее окружало. Она забывала, что отплясывает в чем мать родила перед толпой пьяных мужчин, и представляла себе, что зрители оценивают высоту ее прыжков и плавность движений, а не форму ее зада.
