Видимо, от нервного потрясения мы почувствовали прилив сил и последние болты открутили уже на ощупь. К снятию оков, однако, мы не могли приступать до тех пор, пока тот гиппопотам не соизволит докурить и не исчезнет. Я пошла в прачечную и, приготовясь увидеть какую-нибудь до содрогания знакомую физиономию, прилипла к замочной скважине.
На фоне окна фигура его вырисовывалась до пояса и была даже немного освещена. Обыкновенной внешности, среднего роста, средних лет, в шляпе, со слегка озабоченным лицом. Я могла дать голову на отсечение, что никогда в жизни этого типа не видела. Он стоял себе и спокойненько попыхивал трубкой, а я глазела на него, согнувшись в три погибели, на одеревенелых ногах. Когда я уже готова была выскочить за дверь и в слепой ярости рявкнуть по-польски: «Пшел вон отсюда, скотина!» – субъект причмокнул погромче, бросил взгляд на дверь, за которой я костерила его почем зря, и стал спускаться вниз. Отношение мое к нему круто переменилось, и я забеспокоилась, как бы он, не дай бог, не свалился на ступеньках и не переполошил жильцов. К счастью, все обошлось и он сошел вниз – медленно, истомив мою душу, но сошел-таки.
Я воротилась к своему кофру и Норвежцу, включив по дороге свет.
– Бесполезно, – прошептал мне Норвежец, показывая на отвинченную железяку. – Она приварена к замку, а замок внутри.
В том состоянии духа, в какое я впала, преград для меня уже не было. Я смерила взглядом треклятый рундук и поняла, что остается только одно: отпилить железки, отогнуть их, а потом выдолбать кусок с замком. Благо инструменты под рукой…
После всех перешептываний, хождений на цыпочках, укладывания болтов на пол с такими предосторожностями, как если бы это были тухлые яйца, я взяла в руки пилу по металлу и с остервенением принялась за работу. Норвежец остолбенел.
– Но так же шумно! – завопил он, перекрывая оглушительный скрежет.
– Je m'en fiche! – отрезала я – мне уже действительно стало все нипочем. Виданное ли дело, чтобы какая-то колода столько времени отравляла человеку жизнь!
Норвежец весь просиял, отобрал у меня пилу и стал с упоением орудовать ею. Даже в такт присвистывал. Кошмарный скрежет разнесся окрест, небось, до самого Хельсингёра. А потом его усилил еще и мой аккомпанемент: после того как один обруч был распилен, я сразу принялась отбивать замок. Инструменты у Генриха оказались что надо!
Может, во время этого кошачьего концерта на лестницу сбежались целые полчища бандитов, может, они на нашей площадке отплясывали танец с саблями Хачатуряна, не скажу. Мне было глубоко наплевать. Ослепленная яростью, я решила одолеть супостата либо умереть. То, что происходило на нашем тихом чердаке, сопоставимо разве с работой пневматического бура, которым еще в дни моего детства вскрывали асфальт на соседнем дворе.
Один бог знает, по какой такой причине наша деятельность не вызвала общественного резонанса. Возможно, по причине удивительного такта и сдержанности датчан, предпочитающих не совать нос в чужие дела. Меня укрепляло духом воспоминание о том, как мы с Михалом однажды в целях утепления апартаментов обивали стены пенопластом, орудуя той самой железякой, которой кололи орехи, и каблуком моей туфли. Грохот стоял на весь Копенгаген, при этом мы еще старались распевать, надеясь внушить нашим благодетелям иллюзию, будто нами овладела страсть к джазовому искусству. Спевка у нас не очень-то клеилась, но все равно ни одна живая душа не полюбопытствовала, с чего это мы так разбушевались. Сейчас я по крайней мере знала, что из благодетелей никого нет, на нижнем этаже пусто, а остальные жильцы встрепенутся лишь тогда, когда на их головы повалится потолок.
Итак, Норвежец пилил в свое удовольствие, а я, выбив первый замок, стала в перерыве от трудов праведных рассматривать кофр с тыльной стороны, с той, где петли. Я смотрела на них, смотрела, и вдруг во мне снова подало голос мое техническое образование. Повинуясь смутному велению этого голоса, я взяла в одну руку какой-то кусок железа, в другую – молоток и, почти бездумно приставив железку к торчавшему в петлях стальному штырю, стукнула по ней молотком. Штырь сдвинулся, я стукнула еще раз, и штырь мягко вышел наружу. Петля крышки отошла от петли короба. Какое-то время я бессмысленно таращилась на дело своих рук, а потом вдруг душа моя возликовала.
– Ура! – завопила я, размахивая молотком перед носом у Норвежца.
Адский скрежет утих. Норвежец отер пот с чела и вопросительно вскинул на меня глаза. Я ударила по второму штырю, и он тоже вышел из петель как по маслу. Крышка была открыта.
– Простите, но я ничего не понимаю, – деликатно выразил свое недоумение Норвежец. – Зачем мы тогда устраивали весь этот тарарам?
Чтоб я знала!..
– Удовольствия ради, – мрачно буркнула я – не говорить же ему, что я сама о себе думаю! У меня даже не хватило сил прочувствовать все величие момента. «Открыть кофр…» Открыла. «Найти конверт…»
Нашла, почему бы и нет. И не один. А если еще точнее, то в кофре ничего другого не было, кроме конвертов самых разных мастей и форматов, в количестве около двухсот штук. Прачечная мне уже осточертела, а поиски именно того конверта, который имела в виду Алиция, заняли бы еще пару суток, если не больше, учитывая нынешнюю мою остроту ума. Я сгребла всю корреспонденцию в кучу, завернула в упаковочную бумагу, благо этого добра здесь имелся воз и маленькая тележка, и покинула чердак с легкой душой и с ликующим по случаю завершения каторги Норвежцем.
Оба мы зверски проголодались. Предвидя ожидающие меня трудности, я решила сначала поужинать, а уже потом приступить к разгадке покоящейся в моих объятиях тайны. Кроме того, я боялась, как бы эта разгадка не испортила мне аппетит.
Вообще-то мне по всем правилам полагалось теперь упиться до потери сознания, обеспечив себе черную дыру в автобиографии, потерять всю эту кучу добытого потом и кровью добра и запутать ситуацию бесповоротно. Но ничего такого не произошло. Я соизволила наконец объяснить Норвежцу суть дела, частично даже не отходя от правды, а именно что моя подруга, хозяйка кофра, в настоящий момент не имеет возможности выехать из Польши, а посему наказала мне, предварительно потеряв ключ, доставить ей содержимое кофра. Нелегальная же моя деятельность вызвана тем, что владельцы дома ни с того ни с сего воспылали к нам обеим антипатией. По ходу объяснений мне пришла в голову еще одна удачная мысль относительно эксплуатации этого милого юноши. Помыкаю я им, конечно, самым безбожным образом, но такая уж, видно, его доля.
Короче, мне вспомнилось, как Алиция говорила что-то о письмах и о знании языков. Значит, интересующее меня письмо может быть на датском. Норвежец знает датский и переводил бы мне на французский. О сути дела он понятия не имеет, купается в своем счастье, а остальное его не волнует.
Предложение составить мне на ночь компанию в офисе он принял почти с восторгом, чем меня порядком удивил. Только позже я поняла, какую безграничную благодарность питал он ко мне за Кивитока. Еще бы, 70 тысяч крон!.. Во всяком случае, знаменательный этот день он весь без остатка готов был посвятить только мне. Расположившись в соседнем помещении, он ловил что-то по приемнику, и я на время забыла о нем.
Высыпала конверты на стол и с замиранием сердца стала их перебирать.
Счета почти из всех магазинов Копенгагена я сразу отложила в сторону. Туристические проспекты тоже. Письма от Збышека сочла несущественными для дела, собственные пренебрежительно отодвинула, с не меньшим отвращением перебрала кипу брошюр, касающихся главным образом датских налогов, и, наконец, наткнулась на большой серый конверт, набитый листками из разных писем. Я наугад вытащила один из них. Письмо было по-немецки, за подписью «Лаура». Как же, помню, это та дама в годах, которая доводилась подругой покойной ее тетке. Следующее, тоже по-немецки, было от самой тетки. Я хотела уже отложить его, как вдруг в глаза бросились какие-то пометки.
Рука Алиции, ну конечно, чья же еще?
Пометки проставлены оранжевым фломастером, в Польше таким редко пользуются. Разве что архитекторы и художники, а тетку Алиции уж точно не отнесешь ни к тем, ни к другим. Алиция подчеркнула фломастером в тексте некоторые буквы, а потом, как я догадалась, выписала их же внизу. Да, ее почерк. Буквы укладывались в два имени: Лаура и Аксель Петерсен. Дальше следовали три восклицательных знака.
Какое-то время я бездумно всматривалась в запись, а потом в душе у меня зашевелилась надежда. Неужели это то самое? Неужели именно этот конверт я должна была найти? Лаура?.. Петерсена Акселя я не знаю, но Лаура? При чем тут Лаура?
Я вытащила наугад следующее письмо. Снова от Лауры, по-немецки. На полях рукой Алиции написано: «Четверг, 17:28. Спросить у Лешека».
С пятого на десятое разбирала я немецкий текст. Удалось лишь понять, что некий человек чем-то занимается в воде и что приезжает он в Копенгаген в четверг. Действительно, есть такой поезд из Варшавы, который прибывает в 17:28. Я взглянула на дату письма: 17.09.66. Осень прошлого года. Спросить у Лешека… В воде… Нет, ерунда какая-то. Спросить у Лешека… В воде…
