— Эта должность в области искусств называется кураторством, в бизнесе — менеджментом. То есть формируется класс управленцев общественными пристрастиями, класс вожатых.
— Да, это именно так. У нас теперь даже есть школы кураторов и институты менеджеров.
— Видите, этот процесс нельзя оставлять без внимания. Потому что именно так формируется общество, начиная с элиты, то есть с избранных.
— Конечно, как же иначе!
— А в основе этой конструкции лежит пристрастие и воля богатого, поощряющего группу лиц, которые ему полюбились. Правда ли это? Ведь у нас сейчас такое общество, где успех и слава измеряются деньгами.
— Вы правы. В основе, в самом начале должна лежать добрая воля миллиардера. Он захочет и оснует газету. Или построит музей. Или купит картину. Или даст денег на гранты. А потом уже вокруг этих денег выстроится конструкция из лиц, к деньгам допущенных. Появятся менеджеры, кураторы, критики. И дальше уже крутится общественный механизм сам по себе. Так устроено теперь общество, зачем же скрывать?
— Это очень понятно. Тем более что мы с вами уже сказали раньше, что тот, у кого есть миллиард, такие возможности имеет, а тот, у кого лишь тысяча, таких возможностей не имеет.
— Ну как вы музей построите на тысячу? Как вы газету на тысячу запустите?
— Это было бы непросто. Но вот вы мне на что ответьте, голубчик. Если те, у кого миллиарды, люди нечестные — а мы с вами, кажется, решили, что миллиард честным путем заработать нельзя, — получается, что в основе нашего общества лежат ворованные деньги?
— Ну какая разница? Ворованные они или нет, если на эти деньги картину купили или газету напечатали, — не все ли равно? Лишь бы деньги остались в обществе.
— В этом утверждении как будто есть логика. Не все ли равно, что деньги краденые, если на них куплена хорошая картина, верно я вас понимаю?
— Именно это я и имею в виду.
— То есть деньги уже существуют помимо человека, который ими обладает. Или все-таки человек тоже присутствует?
— Присутствует, куда ж он денется.
— И ему, наверное, даже приятно себя чувствовать строителем общества. Пожалуй, он купит такую картину, которая ему понравится, и будет поддерживать такую газету, которая покажется ему интересной.
— Они любят фотографироваться в музеях и со студентами. Знаете, как богачи это обожают!
— И если им говорят, что у них отменный вкус, им тоже приятно.
— А как же!
— Тем более что говорят им это те, кого они кормят. И они тогда понимают, что деньги истратили не зря.
— Так и получается. Заплатишь, например, журналисту, — Гена покосился в мою сторону и на всякий случай сказал: — ты уж не обижайся. Заплатишь, например, журналисту, и он статейку нужную напишет. Может, не прямо про того, кто платит, зачем так грубо? Он про работодателя писать не станет, не-е-ет! Но в нужное время в нужном направлении статейку тиснет. Кого надо прищучит, кого надо похвалит.
— Да что ты на меня уставился, Гена! — сказал я ему. — Я, если хочешь знать, про твоего Бабицкого и писать не стану. Противно мне. Его и без меня по косточкам разберут. Ты лучше скажи, где остатние пятьдесят миллионов, а? Не интересовался?
— Не знаю я ни про какие пятьдесят миллионов! Я жулика сегодня взял, который пятнадцать лимонов хапнул, — и с меня довольно. Завтра, может, еще что обнаружу — а на сегодня рабочий день окончен!
— Если позволите суммировать сказанное, — кротко сказал Сергей Ильич, — работа журналиста, писателя, художника зависит от рынка труда. То есть в известном смысле инициирована богачом, который платит творческому работнику зарплату.
— Рыночная экономика! Демократическое общество с рыночными отношениями.
— И в основе человеческого энтузиазма лежат деньги. Против денег выступать вряд ли кто станет, правда?
— Ну давайте не будем притворяться деточками, Сергей Ильич! Кушать всем хочется. Капитализм у нас, Сергей Ильич! Журналист вам никогда не скажет, что на заказ работает. Но деньги за свою работу он получать хочет. А платит ему капиталист. Так что же, он будет этого капиталиста или его друзей в газете ругать?
— А капиталисты у нас — я имею в виду миллиардеров, которые купили газеты и пароходы, — не самые честные люди.
— Обыкновенное жулье.
— Значит, в основе нашей общественной конструкции лежат вкусы и пристрастия мошенников. То есть человек дурной, вор, скорее всего просто негодяй, формирует общественную элиту и устанавливает эстетические критерии общества. Так получается? И то общество, которым мы с вами восхищаемся, существует благодаря жулью и подонкам.
— Нет, — пылко сказал Гена, — это не так! Я не согласен! Где-то мы допустили ошибку в разговоре. — В самом деле, Сергей Ильич, — поддержал я прыщавого следователя, — как-то вышло вдруг, что все у нас неправильно, а начали-то мы с того, что все хорошо. Я думаю, в одной из ваших фраз вы нас на слове поймали. Не помню точно где, но что-то такое было.
— Давайте сначала, — сказал Гена Чухонцев. — А то выставили нас дурачками.
— Помилуйте, — начал Сергей Ильич, но Гена его перебил:
— Все вы передергиваете! Начнем сначала. Я поймал вора. Хорошо это? Да просто отлично! Стало наше общество чище? Стало, не сомневайтесь! Хорошо обществу, когда ловят жуликов? Прекрасно! И такое общество я называю свободным. Вот и все!
— Поверьте, голубчик, — сказал Сергей Ильич, — я ничего так не хочу, как вместе с вами доискаться до истины. Скажу больше, я хочу доискаться до такой истины, которая даст мне возможность с оптимизмом смотреть на жизнь. Давайте еще раз разберем ситуацию.
— Вот именно, — сказал Гена, — давайте еще раз и по порядку. И без этих ваших каверзных вопросиков! Я сам следователь, знаю, как человека можно вопросами довести. Возьмешь паренька, посадишь под лампу часиков на сорок, а потом прямо в лоб ему вопросы, вопросы. Тут главное — даже не пытаться выяснить, виноват или нет. Золотое правило есть: надо давить так, будто все уже сам знаешь. Как я Бабицкого расколол, а? Вот и у вас такая же метода. Вопросики эти ваши меня в тупик ставят!
— Чтобы вы не думали, что я хочу вас поймать на слове, давайте я сдам свое оружие — каверзные вопросы. Теперь вы будете говорить как хотите, и объяснять все как считаете нужным. Если захотите, будете задавать вопросы мне.
— Это неплохой план. Вполне меня устроит, — сказал Гена. — Ну и первый вопрос, который я вам задам, будет звучать так: получили наши люди свободу в ходе перемен или не получили? Является ли свобода высшей ценностью для общества или нет? Что лучше, свобода или рабство? Вот, пожалуйста, ответьте.
— Какие серьезные вопросы, голубчик, и сразу несколько. Согласитесь, непросто будет мне ответить. Но я попытаюсь, не сердитесь, Бога ради, если получится длинно. Во-первых, мне кажется, свобода — одна из основных ценностей жизни, причем такая ценность, наличие и отсутствие которой меняют саму жизнь. К таким ценностям я бы отнес также здоровье и разум. Люди замечают утрату здоровья, как и утрату разума, довольно быстро. Вот и утрата свободы заметна тотчас же. Я бы определил свободу как драгоценное качество человеческой жизни, которое тем не менее человеку не вполне принадлежит. Или совсем не принадлежит.
— Поспорю с вами! — заметил Гена. — Немедленно возражу! Во-первых, как это моя свобода и мое здоровье мне не принадлежат? А во-вторых, я бы добавил к основным качествам, определяющим жизнь, еще кое-что. Надо прибавить благосостояние, любовь, ну и, пожалуй, совесть. Важные вещи, я так считаю!
— Еще какие важные! И бессовестный человек, и неспособный любить — не вполне люди, скорее животные. Однако мне кажется, что влиять на наличие и отсутствие совести в человеке довольно затруднительно. Среда, конечно, действует, но все же это качество не зависит буквально от среды и культивируется самим человеком. Я потому не добавил к свободе, здоровью и разуму любовь, что полагаю, что здоровый разумный человек, наделенный свободой, сумеет испытать чувство любви. Для того чтобы полюбить, он не нуждается в подсказке общества. Что же касается здоровья и свободы, то эти качества и зависят от него — и в то же время не вполне зависят. Будучи определяющими для жизни, эти качества тем не менее не вполне подвластны воле человека, они — как бы это сказать поточнее? — принадлежат одновременно и индивиду, и всему роду. Человек рождается несвободным от природных сил — он мерзнет и болеет. Века и развитие социума учат его преодолевать эту первичную природную несвободу. Но остаются и другие объективные социальные, культурные, исторические причины, которые могут делать его несвободным или больным. Он может родиться в семье бедных африканцев, на которых ставят опыты. Он может родиться в сталинской России. Здоровье передается генетическим кодом, разум свидетельствует о понимании и адекватности окружающему, а свобода дается и отбирается другими людьми. Рожденный рабом не может стать свободным ни при каких условиях. Больной может умереть и не поправиться, хотя если он и сознает, что здоровье предпочтительнее болезни. Иными словами, эти качества родовые, за их развитие несет ответственность общество целиком, все люди разом, но эти качества обретают индивидуальную особенность внутри всякого отдельного сознания. Мы ценим и любим собственную свободу, но она дана нам всем ходом развития культуры и истории, и наша заслуга в обладании этим состоянием — не самая важная.
