Когда же я доползла до желанной тумбочки, и моя вялая рука легла на телефонную трубку, открылась дверь, и вошла Иванова с подносом.
— Что за глупости? — рявкнула она. — Угомонишься ты или нет? Нет, рано я тебя разбудила.
— Зря ругаешься. Я хотела позвонить Нелли и извиниться за китайскую рубашку. Еще надо позвонить Марусе, узнать вернулся ли к ней любовник.
— Ее любовник прямо весь ушел. — Кто знает Марусю, тот поймет почему Иванова так сказала.
Сообщение ее меня нешуточно поразилась.
— Неужели? Весь ушел? Это точно? Он что, забрал все свои чемоданы?
— Забрал, и не только свои, но сейчас тебе это зачем? Или ты хотела звонить в милицию? Подумала бы лучше о своем здоровье.
Если честно, я сама не знала чего хотела, а здоровье мое всегда было в руках Ивановой, теперь же особенно.
— Людмила, ты же в курсе, человек больше всего боится неизвестности, а ты меня держишь в ней уже несколько минут. Так я никогда не поправлюсь.
Она вздохнула, закатывая глаза и давая понять, что я замучила ее, будто кто-то тут ей навязывается. Я, вообще-то, лежу в собственной спальне, и идти мне совершенно некуда, разве что сделать пробежку по подругам, которых не видела десять дней. Так значит от Маруси ушел любовник. Весь. Значит я была права. Ох, как я ей теперь скажу! Как напомню этой дурочке что я была права! Никогда меня не слушает, ну да теперь, когда я оказалась права, будет умней и, надеюсь, станет прислушиваться к моим советам. А-аа! Боже! Ужас! А вдруг он вернется? На этих любовников никогда нельзя положиться. Бегают туда-сюда. Вот возьмет и вернется, а эта дурочка Маруся примет его с распростертыми объятиями и будет счастлива, что же я тогда ей скажу? Тогда, выходит, я уже не права?
От мысли этой меня бросило в пот.
— Чего ты боишься? — тем временем вопрошала меня Иванова, о которой (к своему стыду) за Марусей я совсем забыла. — Скажи мне, чего ты боишься? — говорила она, словно печатая слова.
— Как чего? — изумилась я, когда, по-моему, здесь и так все ясно. — Конечно же того, что к Марусе вернется любовник. Во-первых, это никуда не годится, начнет пить Марусе кровь, будто без него это делать некому, когда у Маруси столько подруг. А во-вторых, я окажусь неправа, а это вредно для Маруси.
От таких понятных и логичных объяснений Иванова почему-то пришла в ужас.
— Боже! — завопила она, складывая руки на груди и скорбно качая головой. — Боже!!! Боже мой, боже!!! Какая каша у тебя в голове! Как же ты живешь на свете с месивом вместо мозгов?
— Неплохо живу, сама знаешь, — ответила я и тут же возмутилась: — А вот как ты живешь? На тебя, Иванова, никогда не угодишь. Все нормально, нормально, а потом, вдруг, как закричишь ни с того ни с сего, да еще попрекать мозгами начинаешь. Считаешь себя самой умной, гордишься своим высоким выпуклым лбом?
— Горжусь.
— А не знаешь почему он выпуклый. Сказать тебе? Хочешь? Хочешь скажу?
— Ну скажи, — снисходительно разрешила Иванова. — Скажи, раз тебе так нетерпится.
— У тебя просто бомбаж мозгов. Обычный бомбаж, вот лоб и вздулся. Он вспучился, от бомбажа, тебе понятно? Тут плакать надо, а не радоваться. И не говори мне, не говори мне, что у меня бомбажа не будет никогда, потому что нет мозгов. Я наперед всегда знаю что ты хочешь сказать. Будет и у меня когда-нибудь бомбаж, если не прекращу с тобой водиться.
Иванова не рассердилась и не закричала. Она рассмеялась. Просто рассмеялась и сказала:
— Зря бунтуешь, я всего лишь спросила чего ты боишься?
— А разве я не ответила? Так тебе не нравится мой ответ.
— Но до этого речь шла совсем о другом. Ты говорила про неизвестность и утверждала, что больше всего человек боится именно ее.
— Ах, так ты этот вопрос задавала? Час от часу с тобой не легче!
Как тут оставаться спокойной? Особенно если учесть, что вопрос задает убийца шестерых человек, и ты находишься с этой убийцей один на один в очень беспомощном состоянии.
— Как тебе сказать, Иванова, — тоскливо зевая ответствовала я. — Если не учитывать возвращение любовника Маруси, то на первый взгляд, конечно, мне бояться нечего, но присмотревшись хорошенько, можно заметить, что мир полон опасностей. Вот к примеру укусит меня какой-нибудь клоп и приключится чума. Или люстра. Висит она как-то косо и, главное, у меня над головой. Может оборваться в любой момент. Говорила же мерзавцу мужу…
— Которому? — ехидно поинтересовалась Иванова.
— Четвертому, — удовлетворила ее любопытство я. — Говорила ему: “Закрепи люстру, негодяй. Висит на волоске от твоей смерти.” И что делает он? Предлагает поменяться местами. Теперь эта люстра висит над моей головой. А ей и так немало досталось. А ты, Иванова, спрашиваешь, задаешь неуместные вопросы, когда жизнь так сложна и непредсказуема.
Иванова покачала головой.
— Паясничаешь?
— Паясничаю, — с присущей мне самокритичностью призналась я.
— Фиглярствуешь?
— Фиглярствую.
— Да?
— Да.
— А у самой полные штаны от страха?
— Поясничаю и фиглярствую, да, а что прикажешь с такими штанами делать? Ты же садистка, Иванова, тебе же доставляет удовольствие издеваться над беспомощными людьми.
Иванова усмехнулась.
— Вот за что люблю тебя, заразу, так за твой паганый язык. Всегда знаешь как укусить побольней. Смотрю и учусь, словно мне это может пригодиться.
Мое плохое состояние не располагало к бесполезным разговоров. Хотелось правды.
— Иванова, — сказала я, отдавая себе отчет, что сейчас буду врать. — Раз уж ты не убила меня и призналась в своих грехах, так уж расскажи что тебя на эти грехи толкнуло. Я прощу тебя и дело с концом. Живи дальше, только не показывайся мне на глаза.
При слове “живи” она грустно покачала головой и сказала то, что заставило меня понять: Иванову я люблю, хоть она и мерзавка. И пусть меня за это режут на части.
— А вот жить-то мне, Софья, уже не придется, — сказала Иванова, и душа моя облилась слезами.
— Почему не придется? — спросила я. — Не способна ты на самоубийство, а я тебе здесь ничем не помогу по причине своей нравственности и, главное, слабости.
— На самоубийство я действительно не способна, да и без того сосчитаны все мои денечки. Знаешь как люди устроены?
— Конечно знаю, — охотно подтвердила я.
— Ничего ты не знаешь, — развеяла мое заблуждение Иванова. — Люди думают, что они бессмертны. До тех пор пока жизнь не покажет им свой кулак. Мы понятия не имеем что такое здоровье, когда оно у нас есть, и лишь с исчезновением его начинаем понимать в чем было истинное счастье. Всю жизнь я сталкивалась с чужими страданиями, наивно полагая, что меня они не коснутся. Лечила других людей, не подозревая, что как раз себя-то вылечить и не смогу. И вот стою на краю могилы и понимаю как глупо прожита жизнь. А я смертельно больна и ничего уж нельзя исправить.
Это было так красиво и так поэтично, что я заслушалась, но быстро вспомнила кто есть на самом деле эта Иванова, и очнулась.
— Умираешь? И поэтому ты решила на тот свет отправить толпу здоровых людей, — возмутилась я. — Полагаю, на разведку.
Иванова не рассердилась.
— Напротив, — спокойно возразила она, — я решила спасти жизни тех, которые не подозревают еще, что они покойники.
— Нет, это ужасно. Что ты несешь? Я не могу это слушать. Иванова, лучше скажи мне, как ты дошла до жизни такой?
Она вздохнула.
— Ох, Софья, я не виновата. Мама хотела, чтобы я стала хирургом, и я стала им, хотя всегда интересовалась совсем другим. Всем тем, что можно назвать одним словом: танатология.
— Танатология? — задумалась я. — Что-то знакомое. Танатос — смерть. Логос — учение. Наука о смерти?
— Да, — грустно кивнула Иванова. — Наука, изучающая процесс умирания. Видимо от этого я так рано и ухожу из этого мира. Не проходят бесследно копания в покойниках. Танатология изучает процессы, происходящие в организме в последние предсмертные моменты и после смерти, и признаки смерти. Все это занимало меня всю сознательную жизнь. Боясь огорчить маму, я не решилась поменять специальность, но смерть влекла меня на протяжении всей жизни. Я изучала ее, не жалея ни времени ни сил, благо возможности у меня были всегда.
— Бедный твой муж. Теперь я его понимаю. Он рядом с тобой медленно умирал, а ты его изучала.
— То же происходило и с твоими, — беззлобно буркнула Иванова и добавила: — Это участь всех мужей. А наши русские мужья не любят медленно и пытаются ускорить процесс всеми доступными способами и средствами. Но, вижу, тебе не интересно.
Я испугалась.
— Интересно, умоляю, рассказывай.
— Поскольку я хирург, меня больше всего интересовали процессы, близкие к хирургии. Не хватало знаний, я училась. Это помогало и в моей специальности. Я двигалась вперед, делая головокружительную карьеру, хотя не стремилась к этому никогда. Меня интересовала только наука, а наука — сплошная интрига. К тридцати я уже понимала, что одним лишь трудом в академики не пробиться, да и это казалось мне ничтожной платой за дело, которому посвящаешь всю свою жизнь. Я хотела большего.
