— Что там хранится? Чепуха там хранится. Вера не такая дура, чтобы хранить информацию в доступном месте. Она была сверх осторожной девицей и зашифровывала даже квитанции о плате за свою квартиру. К тому же основное вещество (очень сложного состава) получала я, а как именно — держала в секрете. Без него нарушалась вся технология.
И после этого Иванова утверждает, что она умней меня. Да она держала в руках всех Сюрдиков и Мазиков вместе взятых! Кто бы стал ее обижать?
— Тогда чего ты боялась? — спросила я. — Они все целиком зависели от тебя. Мазик при таких обстоятельствах волосу не дал бы упасть с твоей головы.
Иванова снисходительно усмехнулась. Мне стало обидно. Вот спрашивается, чего человек воображает. Я же вывела ее на чистую воду, разоблачила. Не смогла же обмануть меня, а заносится.
— Да Максим берег меня, но лишь тех пор, пока был уверен, что я никуда не денусь. А как бы он повел себя, если бы узнал, что я скоро умру? Видимо ты не достаточно понимаешь, что это за люди. Они не остановились бы ни перед чем в желании продолжать стричь с моих лекарств крупные купоны. Меня заточили бы в том подвале. Я до последнего вздоха работала бы на них и уж выложила бы все, что знаю. Пыток я боюсь, — честно призналась Иванова.
— Напра-асно, — не одобрила я. — Должна быть готова ко всему, раз берешься за такое дело.
Иванова — все мимо ушей. Продолжила так, словно я и звука не подала.
— Не уверена, что смогла бы выдержать, да и никто не выдержал бы такой боли, — знай свое бубнила она. — Той боли, которую они способны причинить, это очень непростая боль…
— Хватит, Иванова, хватит, с болью я все уже поняла, — вынуждена была я ее остановить. — А дальше-то что? Что теперь?
— А теперь я свободна, и цель у меня одна: дожить до той минуты, когда Владимир оформит документы, и купят мое открытие. Тогда весь Мир узнает зачем я жила, но меня уже не будет в живых.
— Иванова, все это прекрасно, — сказала я, смахивая со щеки слезу, — но к чему все эти навороты? Есть же и другие способы борьбы со свидетелями, кроме убийства. Куда бы пошел Мазик со своим производством, когда бы ты прибегла к этим способам? Об этом ты не думала своими бомбажными мозгами? Не проще ли было б опубликовать в любом научном журнале статью с подробным изложением своего открытия. Не хочешь в журнале, есть масса других способов, чтобы прославиться. Ведь если ты собралась умирать, деньги, думаю, тебя уже не интересуют.
— Почему не интересуют? Зачем же мне их кому-то дарить? — и рассердилась, и обиделась Иванова. — Раньше, когда у меня были только идеи, меня и слушать никто не хотел, а теперь, опубликуй я свои результаты, налетят, как вороны, растащат все на части в силу своих способностей. Или соберутся в кучу и будут двигать науку табуном, а я все придумала одна.
— Получается и здесь деньги, — вздохнула я. — Опять деньги. И Верочка, и Моргун, и Власова, и Павел, и тетя Мара, и Мазик, и Сюрдик, — все погибли из-за денег. Не говори мне, что это не так.
— Выходит, что так, — призналась Иванова. — Но я все равно умру. Скоро. Очень скоро. А сыну моему останется. И внукам моим останется.
— Ничего, Иванова, им не останется. От денег никогда ничего не остается, знаю по себе, уж поверь мне. Зря ты старалась. А в журнале свое открытие ты не опубликовала потому, что замешано оно на человеческом фарше, вот и все.
— Да, все, — загрустила Иванова. — Ты права. Но я все равно доживу до того дня, когда признают меня, несмотря на этот фарш. Доживу. А потом умру. Но сначала доживу.
— А зачем ты все это мне рассказала? — удивилась я.
— Чтобы ты отпустила меня с богом и не лезла не в свои дела.
* * *
Я отпустила ее. Я ее отпустила, но Иванова не дожила. Мы хоронили Иванову, когда почтальон принес огромный, усеянный марками конверт. Маруся, не задумываясь, вскрыла его и тут же протянула мне.
— Здесь по-английски, — растерянно сказала она.
Я бегло пробежала по странице и остановила глаза на роковых словах: “Заявка прошла регистрацию. Комиссия готова принять ваше изобретение…”
Маруся нетерпеливо топталась рядом.
— Что там? — дернула меня за рукав она.
— Не знаю, это не английский.
— А какой?
— Сказала же, не знаю.
А что я еще могла сказать? Не рассказывать же ей о геранях.
