– И ведь ни одной грамматической или орфографической ошибки! – как будто бы с возмущением воскликнула Афанасьева.
– Попелыхина уволокли, – ошарашено прошептала Сычева. – С чего они взяли, что он нам так дорог, что мы ринемся его спасать и исполнять их приказания?! И потом, что значит «ваш парень нам намекнул про банковские ячейки?» – вдруг возмутилась она.
– Пашка!! – Татьяна сорвалась с места и помчалась в кладовку.
Там было чисто, пусто и сыро. Раскладушка аккуратно застелена, у подушки аккуратно торчал вверх острый уголок. Чемоданчик стоял в углу раскрытый, из него призывно смотрели с обложек журналов полуголые красотки. – Пашка!
Она вернулась на кухню, чувствуя себя преступницей.
– Это что же получается, связавшись со мной, он подписал себе смертный приговор?! – Татьяна села напротив Афанасьевой и уронила голову на руки.
– Ну почему смертный, вешалка? – Сычева подошла к ней и не очень уверенно погладила по волосам. – У нас ведь есть все, чтобы спасти Пашку. Сейчас позвоним Софье Рувимовне и...
– Девушки, я не очень понимаю, что происходит, но, по-моему самое время обратиться в милицию.
– Тарас Евгеньевич, а по-моему, самое время прикончить ваши экзотические запасы. Что вы там говорили про вьетнамскую водку? – спросила Сычева.
Тарас молча вышел из кухни, сходил в свою комнату и вернулся с плоской бутылкой, в которой действительно сидела маленькая кобра с воинственно раздутым капюшоном. Он достал небольшие рюмки из цветного стекла и наполнил их желтовато-прозрачной жидкостью.
– Попелыхина надо спасать. Он тоже человек, хоть и из Болотного! – торжественно провозгласила Сычева, опрокидывая в себя водку. – Ну и гадость эта ваша заспиртованная змея! – Она поморщилась и помахала перед открытым ртом рукой. – Слушайте, а это не формалин, случаем? Может, вы экспонат из зоологического музея украли?
– Нет, это не формалин. Пейте, не бойтесь, очень полезная штука. Укрепляет иммунитет и помогает в стрессовых ситуациях. А Пашка, действительно, парень хороший. Я давно его знаю, он тут все лето прожил. – Тарас сделал маленький глоток и поставил рюмку на стол. – Мне бы не хотелось, чтобы с ним случилось что-нибудь нехорошее.
– И мне бы не хотелось, – всхлипнула Афанасьева, опасливо отодвигая от себя рюмку подальше. – Пашка, он... чудесный такой! Гораздо чудеснее Афанасьева! Как человек, я имею в виду. Он добрый, простой, открытый, искренний, веселый и ... разговорчивый! – Она опять всхлипнула, утерла слезинку и пощупала карманы, которые отягощали доллары. – Да, и разговорчивый! – выкрикнула с вызовом Таня. – Сразу видно, что не москвич.
– Это я во всем виновата, – простонала Татьяна, понюхала водку и сделала осторожный глоток. Водка показалась безвкусной. – Это из-за меня...
– А ведь говорила я, девки, что Глеб наш живой и невредимый? – Сычева вдруг стукнула ладонью по столу так, что звякнули рюмки. – Говорила?! Ведь отсиживается, гад, у какой-нибудь бабы, а нам тут расхлебывай! Нужно матери его позвонить, чтобы осторожнее была, дверь никому не открывала. Ну-ка, Тарас Евгеньевич, плесни мне своего формалина, кажется, он и правда от стресса хорошо помогает!
– Я позвоню! – вскочила Таня.
Сычева опрокинула в себя водку, схватила Афанасьеву за руку и потянула в комнату.
– Сначала ты позвонишь директрисе. Немедленно. Прямо сейчас. Пашку надо спасать!
Татьяна осталась с Тарасом одна. Взяла бутылку и сквозь стекло стала рассматривать кобру. Ее голова наполовину торчала из водки. Глаза-бельма, раздвоенный язык, воинственный капюшон. Раньше бы она завизжала от одного вида змеи, теперь спокойно пьет водку, настоянную на кобре.
– Останься, – неожиданно для себя попросила она циклопа. – Не уходи никуда сегодня. Черт знает, как тут страшно без Пашки! Безумно страшно!
– А ты мне расскажешь, что происходит?
– Нет.
– Ну тогда... – Он встал и выплеснул содержимое своей рюмки в раковину. – Тогда... конечно, останусь.
Он подошел к Татьяне и накрыл ее руку своей.
– Мне же интересно, чем все это кончится. – Циклоп попытался заглянуть ей в глаза, но она отвернулась. Руку она вырывать не стала, черт с ней, с рукой, пусть держит, пусть успокаивает.
– И потом, мне же обещан процент с операции! – засмеялся Тарас, убрал руку и прошелся по кухне размашисто, весело, заполняя своими габаритами все пространство.
Татьяне захотелось его уколоть. Сильно, чтобы было задето мужское самолюбие.
– Ты плохо водишь машину, – сказала она.
– Я первый день за рулем! – Циклоп резко остановился и расплылся в идиотской улыбке. – Сегодня утром права купил.
* * *
– Пол помой!
Луиза поставила перед Глебом ведро с водой и бросила холщовую тряпку.
– Я не...
– Научишься. Тряпкой тереть – это тебе не статьи писать. Приступай!
Глеб двумя пальцами взял тряпку, окунул в ведро, плюхнул на пол и стал возить ею по половицам, стараясь повторить движения, которые делала Таня, когда мыла полы.
– Э-э-э, нет! – Луиза пинком выбила тряпку из его рук. – Отжимать тряпочку надо, миленький! И не размазывать грязь, а оттирать, оттирать! Неужели журналисты такой ерунды не знают? А ну повтори!
– И не размазывать, а оттирать, – запыхавшись, послушно повторил Глеб.
– Приступай!
Афанасьев снова обмакнул тряпку в ведро и отжал. Холодная вода потекла по рукам.
И зачем он сбежал из сауны? Разве там было плохо? Жарко немножко, но тихо, спокойно и никакой домашней работы. Рано или поздно его все равно нашли и освободили бы. А у Моны Лизы его никто и никогда не найдет.
Планы побега проваливались один за другим. Воеводина из своего дома не выходила ни на минуту. Для торговли на рынке она наняла человека, а в остальном у нее было практически натуральное хозяйство – в магазины она не ходила. Находиться под ее постоянным надсмотром было невыносимо, но как этого избежать, он не знал. Он по-прежнему ходил в огромных рейтузах, завязанных узлом на поясе, тело его покрывали ссадины, замазанные зеленкой и йодом, борода, не имея ухода, начала расти неопрятными клочьями, а маленькое мутное зеркало, висевшее в сенях, когда он мимоходом в него заглядывал, отражало ставшие словно бы выцветшими, диковатые черные глаза.
Мыться ему предлагалось в тазике, за занавеской, поливая себя чуть теплой водой из ковшика, а зубы чистить зубным порошком и щеткой, явно бывшей до этого в долгом употреблении.
Спать Луиза ложилась рядом, но домогаться его пока не пыталась. Она разваливалась на спине, оставляя ему узкое пространство, с которого он поминутно соскальзывал, и громко храпела всю ночь с присвистами и всхлипами.
Стараясь тщательно собирать тряпкой грязь с половиц, Глеб начал мыть пол.
– Молодец! – похвалила его Луиза, потрепала тяжелой рукой по затылку и вышла из комнаты.
Глотая злые слезы, Афанасьев вымыл весь пол.
У двери, возле порога, лежала дохлая двухвостка. Глеб в ужасе от нее отпрянул, но потом взял себя в руки и обмыл половицы вокруг нее, стараясь не задеть мерзкую тварь.
– Это что?! – Дверь открылась, на пороге стояла Луиза и тыкала жирным пальцем в двухвостку.
– Насекомое, – промямлил Глеб. – Оно тут лежало. Я думал, может, нужно...
– Запомни, насекомые мне без надобности, если только они не в виде ювелирных украшений, – нравоучительно сказала Луиза. – Воду в ведре поменять, пол перемыть на пять раз!
Афанасьев вздохнул, взял ведро и потащился на улицу.
* * *
– Заслужил!
Луиза плеснула в тарелку борща.
– Пол помыл, кастрюли надраил, половики вытряс! Лопай!
Глеб в два счета расправился с супом.
– Еще можно? – попросил он.
– Нельзя желудок тяжелой наваристой пищей перегружать. Пойдем, я тебя дрова научу рубить, печку топить, и нитки в клубок сматывать.
– Не хочу нитки, – попробовал слабо протестовать Глеб.
– А кто спрашивает, чего ты, миленький, хочешь?!
До вечера Афанасьев пластался с домашним хозяйством.
Полено, которое он пытался превратить в дрова, подскакивало и било его в лоб. Так продолжалось до тех пор, пока Луиза не встала сзади, не зажала его руками топор и точным ударом не расколола упрямый чурбан. В объятиях Моны Лизы было так тесно и душно, что Глеб приложил все усилия, чтобы второе полено расколоть самому. Потом у него пошло-поехало и вскоре рядом образовалась кучка вполне пригодных к растопке дров.
Печка никак не хотела топиться, занимавшийся огонек тлел, вспыхивал и тут же упрямо гас. Глеб пару раз обжегся, уронил тяжелую кочергу себе на ногу, а под конец выронил загоревшуюся лучину на пол и Луиза долго металась с одеялом, накрывая занявшееся на свежей половой краске пламя.
– Господи, да чему же вас в институтах учат? – ревела она белугой. – Сожжешь ведь! Спалишь на хрен все мое нажитое добро! Ну ничего, я все равно из тебя человека сделаю!!
