— Но все-таки вам случается высовывать нос на улицу?
— Случается. Выхожу на прогулку каждый день ровно в полдень. Иногда мы бываем в театре.
— Чем вы занимаетесь целыми днями?
Она вытаращила свои когда-то прекрасные глазки.
— Как чем? Сочиняю…
— Сочиняете что?
— Песенки, дружище, песенки. Разве малышка не сказала? Жорж Кампари — это я! У меня призов навалом, впору на металлолом сдавать. Последняя просто побила все рекорды. Слыхали? “Всем хорош мой Жорж, глаз не оторвешь…” Мое творение! Несется из всех музыкальных автоматов.
Я мимикой выразил восторг.
— Пока вы прогуливаетесь, кто-нибудь остается в квартире?
— Мамаша Латоп, наша прислуга.
— А когда выходите по вечерам?
— Естественно, никого.
— В последние дни вы не заметили ничего странного или необычного?
— Ничегошеньки, старик.
Вот я уже и стал “стариком” для этой жирной дурынды. Всегда найдется кто-нибудь, для кого вы старик.
— Вы ходили в театр в последнее время?
Она задумалась, порылась в карманах, вынула коробку спичек, оторвала узкую полоску картона и принялась шерудить ею меж редких зубов.
— Подождите-ка… Четыре дня назад, нет, пять, мы были на генеральной репетиции в “Олимпии”.
— Давайте поговорим о Ребекке.
Нини насупила лохматые брови, набычилась и рявкнула:
— А что о ней говорить? Хорошая девчонка! Могла бы бездельничать — я зарабатываю халтурой выше крыши, но она все равно каждое утро как порядочная уходит на службу. Мало вам? Девчонку, что вкалывает без всякой в том нужды, испорченной не назовешь.
— И давно вы снюхались?
Лучше бы я ее не задирал. Она стала раздуваться, как жаба. Оскорбления, прежде непринужденно слетавшие с языка, застряли в глотке. Печальное зрелище. Жилы на шее вздулись, а физиономия застыла маской кровожадного убийцы.
— Не поработать ли вам над речью в свободное от службы время? Да, черт возьми, легавые могут сколько угодно наряжаться в костюмчики от Теда Лапидуса, но все равно останутся легавыми. Неискоренимое свинство! Впрочем, они любят барахтаться в грязи!
— Ладно, успокойтесь, месье пахан, — бесцеремонно перебил я. — Если у вас есть иное название для вашей нежной дружбы, я готов его принять.
— Мы совместно проживаем!
— Ну и на здоровье, — ухмыльнулся я. — И давно вы совместно проживаете с малышкой Ребеккой?
— Восемь лет.
— Уже! Как бежит время! Значит, вы ее похитили со школьной скамьи? Вместо того чтобы поступить в лицей, она поступила к вам. С кем еще она поддерживает отношения?
— Ни с кем.
— Я полагал, у нее есть семья, более или менее законопослушная.
— Сестра замужем за ювелиром, живет в пригороде.
— А племянник ворует часики у папаши?
— Он сейчас в тюряге, этот херувимчик.
— Безмозглый прохвост, недополучивший в свое время затрещин. Ребекка, идиотка, переживает из-за него.
— Вроде бы. Меня злит, что Ребекка треплет себе нервы из-за недоумка, поэтому она избегает разговоров о нем.
Тут мне пришлось прервать допрос: на лестнице послышалась знакомая тяжелая поступь, из люка вынырнула багровая рожа, ночные сумерки немного облагородили оттенок.
Надо встретиться с Берю лицом к лицу, чтобы вполне оценить необъятную ширь его удивительной физиономии. Уши словно морские раковины, помятая шляпа, из-под которой выбиваются сальные патлы, нос — свиное рыло, рубиновые глазки, рот в форме бутерброда и примечательные скулы: если приглядеться, то можно заметить, как по ним циркулирует божоле… Явление странное, если не сказать пугающее. Впрочем, разве месье Берюрье — не собирательный образ? Не истинное воплощение хомо сапиенс на грани катастрофы? Ему все нипочем, первородный грех стекает с него, как с гуся вода. Он безмятежен, словно поросенок у корыта. Естественное спокойствие животного.
Секунду я разглядывал чудовищную голову, выросшую над полом террасы. Она лежала у наших ног, словно футбольный мяч перед пенальти. Каково же должно быть тело, если такова голова, и чем она набита! (Величайшей философией нашего времени, между прочим!)
Казалось, беднягу Берюрье обезглавили, тыква на блюде! Но вот лицо оживилось, глазки моргнули, губы зашевелились.
— Вот что, — голос прозвучал тихо, угрюмо и напыщенно, — падаль вонючая, ты мне за это заплатишь.
Покончив с преамбулой, Берю стал собираться в единое целое. Над террасой медленно всплывало массивное тело, словно надували воздушный шар, да что там шар, дирижабль! И Берю, и дирижабль сильно напоминают колбасные изделия. Наконец Толстяк ступил на террасу.
— А это еще кто такой? — осведомилась Нини.
— Мой напарник, — ответил я, — старший инспектор Берюрье.
— Если напарники величают вас падалью, то любопытно, какими словами вас обкладывает начальство, — съехидничала жаба.
Берю приближался, покачиваясь. У него всегда походка вразвалочку, как у заправского моряка, но сейчас его, похоже, штормило по иной причине.
Он шел на нас, словно корова на водопой. Притормозив перед Нини, он лихо, по-военному, отдал честь и, мотнув головой в мою сторону, заговорил, с трудом ворочая языком и обдавая нас густыми винными парами:
— В жизни не встречал такой мерзкой твари, редчайший экземпляр! Я перевидал немало подонков на своем веку, больших и маленьких, горбатых и кривых, черненьких и беленьких. Если бы мне пришлось составить список негодяев, жуликов, подлецов, прощелыг, мерзавцев, гаденышей, паразитов, извращенцев, уродов, козлов, паршивцев, гнид, недоумков, чокнутых, склизких жаб, тупых боровов, жалких придурков и прочей мрази, — так вот, если бы мне пришлось составлять такой список, то он получился бы толще телефонного справочника! Но более сволочного малого, чем этот, невозможно себе вообразить! С ума сойти! Он прогнил насквозь! Перешел все границы! Был такой случай, бедный кот сожрал холерную крысу и лопнул. Точно говорю, запах, который исходил от несчастного животного, покажется ароматом шиповника по сравнению с тем, что исходит от этой падали. Неслыханное предательство! Кому теперь верить? Опускаются руки, вянут хризантемы. Так и подмывает вырвать его язык-помело и бросить на ночной столик рядом с вставными челюстями!
— Послушайте, месье, — продолжал Толстяк, стискивая плечо Нини, — поговорим, как мужчина с мужчиной, вы меня поймете. Что самое обидное, я оставил этому типу, что стоит сейчас справа от вас, записку в Конторе. “Будь начеку, — писал я, — сегодня вечером иду к подружке, а Берте скажу, что вызвали на расследование”. И отправился развлекаться с моей крошкой, молочницей, что недавно переехала в наш квартал. Изумительное создание во всех отношениях, королева из страны басков, знаком вам этот тип? Помоложе моей старухи, и посубтильнее, и не такая усатая. Короче, из тех, что лестничную площадку могут превратить в шикарный клуб. А темперамент — лампа плавится. Знаете, бывают дамочки, что всю дорогу в потолок пялятся. Нет, моя выкладывается на полную катушку. И всякие штучки умеет, ей бы инструкции составлять! Не какая-нибудь зеленая вертихвостка! Ну да и мы не желторотые юнцы, потому нахрапом не берем, действуем с умом, с подходцем, и она в этом толк знает.
Дама с понятием, что там говорить. Класс, ему не обучишься, либо он есть, либо нет.
Берю утер пот со лба и облизал пересохшие губы. Язык был не чище сапог смотрителя канализационных люков в конце рабочего дня.
— Я решил, что под стать ей буду, и давай развлекаться без всякой задней мысли. Резвился, куролесил, визжал от восторга. Потом проводил молочницу до дому и вернулся к себе. А в мое отсутствие, оказывается, случилась катастрофа, землетрясение, извержение вулкана! Этот котелок с помоями позвонил моей благоверной, чтобы я немедленно явился сюда! Представляете, как меня встретили! Ведь считалось, что я тружусь вместе с ним!
Он снял шляпу и предъявил нам роскошное украшение — извилистые царапины на темени.
— Полюбуйтесь на последствия, месье! И это еще не конец. Берта, чтоб ее, месяц-другой меня мордовать будет, пока душевные раны не затянутся. Этот придурок, которого мне даже стыдно называть шефом, — погубитель семейного счастья! Маньяк! С ним можно иметь дело только в резиновых перчатках и противогазе!
Утомившись, Берю наконец умолк, и я воспользовался возможностью вставить словцо.
— Я не заходил в Контору после обеда, Толстяк, и не знал, что должен состряпать тебе алиби. А теперь заканчивай с излияниями страсти и отыщи веревку. И достаточно длинную и прочную, чтобы выдержала мертвеца, что валяется на краю крыши.
Следует признать, что чувство долга у Берю преобладает над всеми остальными чувствами.
— Мертвец? Где?
— Встань на стул и увидишь. Панорама Монмартра с трупом на переднем плане. — Я кивнул на стул, превратившийся в смотровую площадку.
— Черт! — воскликнул Его Величество, взгромоздившись на пьедестал. — Так это ж Владимир!
