— Это старое католическое кладбище.
— Мы кого-то ждем? — прошептала я.
— Нет.
— Надеюсь, вы не собираетесь упрятать меня в какой-нибудь фамильный склеп?
— Ваша цель — выжить, — почти неслышно пробормотал вислоусый. — И если для этого понадобится лечь в могилу — ляжете.
— Уже лежала. Имею опыт, — пробурчала я себе под нос.
— Что вы сказали?
— Ничего. Мысли вслух.
С видом человека, который повидал на своем веку и не таких идиоток, вислоусый кивнул и, рыцарственно взяв меня под руку, свернул на узкую тропинку.
Думаю, я не открою Америки, если скажу, что прогуливаться ночью по кладбищу — не самое большое удовольствие в жизни. Правда, я никогда не верила в духов, привидения и восставших из гроба мертвецов. Однако, шагая вдоль мрачных памятников и надгробий в сопровождении взрослого и, судя по всему, не робкого мужчины, я чувствовала, как весь мой материализм комсомолки с четырнадцатилетним стажем тает, словно снег на ресницах. Вполне допускаю, что кому-то, возможно, покажется неестественной и даже надуманной эта суровая череда испытаний, которым подвергла меня судьба и которую я по мере способностей пытаюсь описать. Выкраденная… скомпрометированная… переброшенная… битая… запуганная… заживо закопанная… бредущая по канализационным стокам… рыскающая в поисках убежища среди ночных могил… Но, воля ваша, все так и было. Все или почти все. Ибо память — очень своеобразная штука. Что-то вроде будильника, который как будто и завели на определенный час, а он, сволочь, не звонит. Или звонит, но в тот момент, когда о нем и думать забыли. Я пишу эту книгу в девяносто третьем году, с головой уходя в события пятнадцатилетней давности. Возможно, тогда и были какие-то паузы, передышки между мучительными часами и минутами, когда спокойная, тихая смерть была бы воспринята мною, как в детстве — вожделенный подарок от мамы на Новый год. Но я их не помню. Не потому, что боюсь нарушить драматургию сюжета, и не потому, что не хочу вспоминать. Напротив, очень хочу. Но не помню, не помню!..
Вислоусый, которого Витяня называл Рудольфом, явился на моем пути в жалкой трансформаторной со смешными отвертками в нагрудном кармашке комбинезона и исчез из моей жизни через несколько часов. Навсегда. Я так и не узнала, врал он или говорил правду, когда утверждал, что родился в Котбусе, а не в Мытищах. Ведь он разговаривал по-русски, как я. Он мыслил по-русски и даже шутил, как шутит химкинское хулиганье. Что его связывало с Мишиным? Почему он рисковал своей жизнью ради какой-то женщины, внезапно свалившейся на его редькообразную голову? Кто была ему я? Кем он был для меня? Нет никакой связи, нет даже смысла ее искать — настолько все обрывочно, нелогично, разрозненно… А я по-прежнему помню его обвисшие усы, его ухмылку, чавкающее шлепанье его сапог по зловонной жиже канализационного стока. Это и есть эффект будильника, который звонит, когда не надо, и напоминает, напоминает…
Монастырь, к которому мы подошли после четвертьчасовых блужданий среди бесконечных скульптурных вариантов скорбящего Христа и оплакивающей его мадонны, без которых не обходилось ни одно надгробье, был естественным продолжением кладбища — таким же строгим, мрачным и безмолвным. Монтер еще раз огляделся и, подойдя к двухстворчатым дверям, надавил кнопку звонка. Какое-то время гробовая кладбищенская тишина оставалась непотревоженной, однако спустя несколько минут я услышала изнутри чьи-то шаги. Дверь приотворилась ровно настолько, чтобы в нее можно было просунуть нос. Едва я подумала об этом, нос появился. Видимо, внутри горел свет, и благодаря ему я увидела, что нос по форме — утиный, довольно красный и, вдобавок ко всему, усеян черными точечками угрей.
Монтер, нисколько не смущенный тем обстоятельством, что имеет дело лишь с частью собеседника, что-то быстро пробормотал по-немецки, после чего дверь раскрылась чуть шире, однако по-прежнему с опаской: в образовавшееся пространство мог пройти только один человек. Вислоусый посторонился и пропустил меня первой.
Вышеописанный нос принадлежал, как выяснилось, среднего роста человеку в черной шапочке на обритой «под ноль» голове и в такого же цвета сутане. Глаза у служителя культа чуть слезились, что в сочетании с цветом его носа вызвало у меня вполне определенные ассоциации. Однако тяжелый золотой крест на груди и скорбные морщины, почти смыкающиеся с уголками рта, открыли мне истину: человек, которого мы подняли глубокой ночью, был очень стар. Возможно, ему еще не было девяноста, но восьмидесятилетний рубеж он давно перешел.
Внимательно оглядев меня с ногдо головы, священник спросил по-немецки:
— На каком языке я могу говорить с вами, дочь моя?
— Вы знаете французский? — не очень тактично спросила я.
— Я говорю и пишу на шестнадцати языках, — бесстрастно ответил священник. — Судя по вашему лицу, вы русская, не так ли?
Я кивнула.
— Хотя я вполне допускаю, что в ваших жилах течет еще несколько кровей.
Я кивнула снова.
— Ну что ж, — священник сложил тонкие руки на животе. — Тогда будем говорить по-русски. Для вас отведена комната.
— С ванной? — в эту ночь я уже не была способна ни на что, кроме бестактностей.
— А разве у женщины может быть комната без ванной? — священник недоуменно пожал плечами.
— Когда я помоюсь, ваше преподобие, я вам обязательно расскажу, без чего еще может быть комната у советской женщины…
15
Москва. Лубянка. КГБ СССР
Ночь с 9 на 10 января 1978 года
Часы в служебном кабинете Юрия Андропова пробили три раза. За полузашторенной рамой окна медленно падали огромные хлопья белого мягкого снега. Сидя за массивным письменным столом, Андропов, естественно, не мог видеть, как эта дивная, неземная красота оседала на бурые, пересыпанные песком и опилками тротуары улиц, примыкающих к площади Дзержинского, чтобы превратиться к утру в обычную слякоть и грязь.
Гигантский, сумасшедший город!
Всесильный председатель КГБ СССР, нервно постукивая тонкими пальцами по полированной столешнице, вдруг представил себе тишину и расслабляющее спокойствие своей казенной дачи в Подмосковье, единственного места на Земле, где ему было по-настоящему хорошо, где он мог (правда, очень ненадолго) отвлечься от бесконечных проблем и тяжких раздумий и бесцельно гулять среди высоких елей и пихт, наслаждаясь легким морозцем и чистым запахом снега. Вот в Карелии…
Один день из двух, которые были даны ему Андреем Громыко для решения нелепой, вскочившей, как чирей на ровном месте, проблемы, уже истек. Андропов чувствовал уходящее время кожей, для этого ему не надо было сверяться с часами, и только выработанная годами способность никогда, ни при каких обстоятельствах не терять самообладания, помогала ему предаваться размышлениям в удобном кожаном кресле, а не расхаживать нервно и суетливо по толстому текинскому ковру, застилавшему кабинет. Дав команду информировать его о ситуации в Праге немедленно, в любое время суток, Андропов не сомневался, что начальник Первого управления вот-вот появится в его кабинете. Но время шло, а Воронцова все не было…
Коротко тренькнул телефон правительственной связи.
— Да? — произнес Андропов, держа трубку слегка на отлете большим и указательным пальцами.
— Есть новости? — голос Громыко звучал устало и раздраженно. Видимо, он и впрямь чувствовал себя не в своей тарелке, если прибегнул к такому сомнительному способу общения с другим членом Политбюро, как разговор по беспрерывно прослушиваемой КГБ и ГРУ линии правительственной связи. Впрочем, у министра иностранных дел был большой опыт по этой части: он не делал непродуманных движений. Никогда.
— Новостей пока нет, — тихо отозвался Андропов, освобождая левой рукой переносицу от металлической дужки очков.
— Время идет.
— Я знаю.
— Всего доброго, Юрий Владимирович.
— До свидания, Андрей Андреевич…
Аккуратно положив трубку, Андропов, несмотря на мерзкое расположение духа, ухмыльнулся про себя. Ну, хитрец! Если бы в кремлевских политических играх присваивались спортивные звания, то Громыко был бы не менее чем международным гроссмейстером.
Перегнувшись к батарее телефонов, Андропов легонько прижал одну из кнопок на селекторе внутренней связи, которая тут же откликнулась мягким зеленым светом.
— Да, Юрий Владимирович? — голос Воронцова звучал глуше обычного.
— Зайдите, — коротко приказал Андропов и резким тычком заставил лампочку погаснуть…
Воронцов в своем любимом темно-синем двубортном костюме и скромном бордовом галстуке вошел в кабинет через считанные секунды и остановился перед столом Андропова, обратившего к нему вопрошающий взгляд.
— Пока ничего… — генерал как-то неуклюже развел руками.
