на свете. Точно, это из Роберта Рождественского. «Самый сильный, самый гордый, самый лучший человек на свете…» А еще в том же стихотворении есть фраза «если я тебя придумала – стань таким, как я хочу». Ошибочное желание, крайне ошибочное. Она бы не стала требовать, чтобы человек, которого она полюбила, стал таким, как ей хочется. Пусть остается такой, какой есть. Ведь, когда по-настоящему любишь, принимаешь человека всего, целиком.
Надо же, приходится признать, что она влюбилась, а ведь была убеждена, что больше с ней никогда-никогда такого не случится. Уверенная в себе, привыкшая все и всегда решать сама, безжалостная и самостоятельная «железная кнопка» Владислава Громова была готова добровольно сдаться на милость победителя, выбраться из плена «я сама», признать мужское превосходство, которого ей, оказывается, так сильно не хватало.
Все элементарно. Для того чтобы мужчину любить, им надо восхищаться. А сделать это непросто, потому что для этого мужчина должен быть тебе даже не ровней, а гораздо сильнее. Что ж, ей, кажется, повезло. Как жаль, что такого мужчину она встретила незадолго до того, как Паша Белов ее убьет. В глазах что-то защипало, и Влада с изумлением поняла, что плачет. Она и не помнила, когда делала это в последний раз, «железные кнопки» не плачут.
Сколько она просидела так, привязанная к стулу, с текущими по щекам слезами, Влада не знала. Она вообще понятия не имела, сколько сейчас времени, потому что не понимала, как долго была без сознания. Странно, но голова после удара не болела совсем; впрочем, Паша наверняка бил не сильно, Влада нужна была ему живой, по крайней мере до тех пор, пока не скажет, где карточка.
Ей показалось или за дверью она услышала голос Радецкого? Да, это был он, и, напрягая слух, Влада слышала, как он спрашивает про нее, а Белов спокойно говорит, что она ушла примерно с час назад. Сейчас Радецкий найдет ее телефон, успокоится, что она не отвечает, потому что забыла его в больнице, и уйдет заниматься своими делами.
Заговорил кто-то еще, третий, кто пришел вместе с Радецким, но из-за большого расстояния и двери Влада не могла разобрать, кто именно. Это голос Владимира Николаевича она узнала бы из тысячи, а этот третий, кем бы он ни оказался, не был ей ни дорог, ни интересен. Одно хорошо – Радецкий, не подозревая, что перед ним убийца, по крайней мере, не один, а значит, Паша не сможет причинить ему вред. Безопасность Радецкого была для нее гораздо важнее своей собственной. Вот ведь какая странность.
Голосов за стеной становилось все больше, в том числе, кажется, что-то говорил Олег Тихомиров. Если у нее получится привлечь их внимание, то, может быть, они ее услышат. Напрягая горло, Влада снова попыталась закричать, но единственное, что ей удавалось, это мычание, и оно было таким тихим, что не могло пробиться сквозь запертую металлическую дверь и специальные, усиленные при ремонте, практически бронированные стены. Господи, что же она будет делать, если все эти люди сейчас уйдут? Если Он уйдет.
Перенеся вес тела на перетянутые скотчем и затекшие ноги, Влада попыталась встать, согнулась в три погибели, отклячив попу с привязанным стулом. Если допрыгать до двери и размахнуться, то можно попробовать ударить этим стулом по металлу двери, это же будет громко, наверное.
Но чего в ее жизни точно не было, так это секции акробатики. Музыкальная школа присутствовала, и художественная тоже, и даже фигурным катанием маленькая Влада занималась три года, а потом плаванием. Но ни один из полученных навыков не помогал сейчас совершать прыжки со связанными руками, ногами и стулом на спине. Ни один. Разумеется, сделав всего один прыжок, Влада упала. Раздавшийся при падении шум ее разочаровал, он был гораздо тише, чем она надеялась.
Голоса за стеной стихли, потом возобновились, став гораздо громче. Раздался какой-то крик, потом мат, сердце зашлось от ужаса, но тут же успокоилось, потому что кричал не Радецкий, а, кажется, Паша. Топот ног по коридору, лязганье ключа в замке – дверь распахнулась, и лежащая на полу Влада (встать сама она не смогла бы ни за какие коврижки) на мгновение увидела смятенное лицо Олега Тихомирова, но тут же, оттолкнув его, в комнату влетел Радецкий, бросился к ней, приподнял голову.
– Жива? Цела?
Она закивала, как китайский болванчик, чья голова на пружинке начинала безостановочно двигаться при малейшем прикосновении.
– Черт, подожди, сейчас. Олег Павлович, ножницы несите.
Господи боже мой, даже в такой ситуации этот человек не терял своей чертовой политкорректности. Хотя нет, только что он же обратился к ней на «ты». Для этого всего-то и нужно было, чтобы ее ударили по голове, похитили и хотели убить. В комнате появился следователь Зимин, и Влада поняла, что смутно знакомый, но не идентифицированный ею голос принадлежал, оказывается, ему. Получается, ее что, искали?
Исчезнувший и снова появившийся Тихомиров молча протянул Радецкому ножницы, и тот начал освобождать руки и ноги Влады от врезавшихся в них липких пут. Пара мгновений – и она оказалась свободной от стула. Радецкий аккуратно помог ей подняться на ноги.
– Стоять можешь?
Влада кивнула, хотя затекшие ноги практически не держали. Чтобы не упасть, она вцепилась руками, которых не чувствовала, в его плечо. Запястья были опухшие, красно-синие, и она видела, как он менялся в лице, когда на них смотрел.
– Очень больно?
Она покачала головой, потому что говорить все еще заклеенным ртом не могла.
– Сейчас будет.
Радецкий протянул руку и резким движением дернул широкую клейкую ленту, делавшую Владу немой. Она вскрикнула от боли, потому что часть тонкой кожи губ, разумеется, осталась на скотче, по подбородку скатилась капля крови, Радецкий нагнулся и слизнул ее, прижал ранку на губе языком, нимало не смущаясь того, что все смотрят. Тихомиров, крякнув, видимо, от неловкости, достал из кармана и протянул упаковку стерильных салфеток.
– Владимир Николаевич, держите. Я захватил.
Радецкий оторвался от ее губ, быстро достал из протянутой бумажной упаковки белый квадратик, протянул Владе.
– Держи. Потом обработаем. Идти сможешь?
– Смогу, – сказала она, пробуя свой вновь обретенный голос, и снова повторила, уже громче: – Конечно, смогу.
В будущем оперблоке два человека держали под руки Павла Белова, на запястьях которого
