В прежние времена Мэтт бы остолбенел от этого богохульства. Но сейчас он вынужден был признать, что в словах Бернса есть своя правда.
— Эх, вы, лоялисты, с вашим резиновым святым терпением, — пробормотал тот, как будто внезапно успокоившись.
— Не надо меня недооценивать, — сказал Мэтт. — Я продукт католической школы. Я был… связан с церковью всю мою жизнь.
— Вот то-то же. Только я никогда им не подходил: я был ходячий символ греха, незаконнорожденный ублюдок. Лицемерие — вот что такое эта ваша церковь. Глянь на всех этих извращенцев-падре, которые проводят мессу и трахают алтарных служек в одно и то же воскресное утро!
— Это и есть отдельные извращенцы. Не все такие. Вы, я думаю, можете вспомнить множество хороших священников и достойных монахинь из ваших школьных времен.
Бернс фыркнул:
— Можно, я сблюю? Школьные времена!.. Слушай, мальчик-колокольчик, тебя вообще что-нибудь способно разозлить?
Мэтт ответил без промедления:
— Я вам не советую это проверять.
Бернс глянул ему в глаза и, наконец, заткнулся.
Но Питер Бернс таки достал Мэтта. Этот разговор был похож на долгую, тягучую ночь души, беседующей со своей собственной темной стороной.
Когда-то, будучи юным и неиспорченным, Мэтт до одури боялся церковной страшилки: постоянного присутствия дьявола, подбивающего людей на дурные поступки. Питер Бернс воскресил эти детские страхи, он был именно таким, каким Мэтт старался не быть: злобным, мстительным, ничего не прощающим, источающим гной убийственной ненависти, грозя заразить им каждого, кто попадется ему на пути.
Через полчаса после отбытия этой тюремной повинности Мэтт уже был в своем любимом месте отдыха и восстановления — хотя бы для медитации, если уж не для молитвы. Молиться он давно, похоже, разучился, но это место, по крайней мере, приводило мысли в порядок.
Вокруг него сквозь заросли кактусов вились дорожки, засыпанные песком пустыни. Песок был слегка волнистым, создавая иллюзию крохотных холмов и долин. Несмотря на то, что группы туристов зачастую исследовали здешний ландшафт одновременно с Мэттом, иногда ему удавалось побыть тут одному. А иногда их присутствие и болтовня, назойливые, как беличье мельтешение, мешали ему сосредоточиться, привнося в его уединение напоминание о существовании всего остального мира.
Мэтт, конечно, не собирался есть кузнечиков[12], но все же чувствовал себя здесь вдали от мирской суеты больше, чем где-либо еще в Лас-Вегасе. Вдобавок, как и все, кто приходил в этот уединенный сад терний, он получал допуск в него бесплатно.
«Шоколадная фабрика Этель М» была расположена по адресу: Кактус Гарден-драйв, № 2, к югу от гостиницы «Тропикана». Ее двери были открыты для туристов, позволяя им осмотреть свои чистенькие угодья и расслабиться после дорогостоящих развлечений на Стрипе[13]. Хозяева фабрики знали толк в бизнесе, делающем жизнь сладкой: если вы хотели купить кусочек сладкой жизни, завернутый в подарочную бумагу и перевязанный ленточкой, они всегда рады были угодить, и даже предлагали задарма попробовать. Ботанический сад позади здания служил дополнительной приманкой для покупателей: нетронутый кусок дикой природы, приглашающий поглазеть и слиться с нею, так сказать, в экстазе.
Туры по саду были обозначены как «самостоятельные». Это означало, что вы можете там заблудиться, и никто не заметит.
Мэтт блуждал по знакомым тропам, в который раз удивляясь поразительной способности к упрямому выживанию, заложенной в природе. Большинство цветов кактуса живут один-единственный день, и все же сотни их появляются снова и снова. Кактусы — это верблюды в мире растений, они могут сохранять воду в адскую летнюю жару. Они выживают и зимой, во время ночных перепадов температуры. Их колючки, их серо-зеленый окрас и зачастую уродливые формы созданы для камуфляжа, а не для того, чтобы ласкать взор, и все же кактусы способны расцветать великолепными цветами-однодневками. Увенчанные собственными терниями, они готовы поразить любого, кто попробует проникнуть в их заросли, длинными острыми иглами.
Сегодня все они напоминали Мэтту Питера Бернса. Кактусы были уродливы и щетинились колючками, но именно поэтому они были великолепно приспособлены к жестоким условиям своего существования. Точно так же, как Питер Бернс.
Мэтт мог себе представить, что, выслушав обличительную речь, подобную той, которую Бернс произнес перед ним, любой священник в старые времена решил бы подвергнуть богохульника экзорцизму.[14] Впрочем, в наше время они все чаще сами нуждаются в экзорцисте.
Встреча с Бернсом напомнила Мэтту его собственное прошлое, глубокую и тяжкую несправедливость, которую он жаждал наказать. Был один человек, с которым он должен был встретиться лицом к лицу, во имя себя самого. Этот человек был единственной причиной того, что Мэтт перебрался в Лас-Вегас.
Мэтт знал, почему его миссия откладывалась: мешала ежедневная работа ради пропитания и крыши над головой. И Темпл. Неожиданная вовлеченность в ее опасные перипетии послужила еще одним непредвиденным обстоятельством. Да и сама Темпл, с ее неотразимой привлекательностью, страшно отвлекала…
Но, возможно, он подсознательно и хотел отвлечься от своей настоящей, трудной и отвратительной цели. Возможно, право возмездия действительно принадлежит одному Богу. И, возможно, давно исчезнувший человек, которого он ищет — всего лишь мираж, один из многих миражей этого города, этой иссушенной, опаленной, равнодушной пустыни.
Мэтт вздохнул. С его светлой кожей он не мог долго оставаться на открытом солнце. Но он любил жару, любил жгучий солнечный свет. Этот свет казался ему очищающим и бескомпромиссным. Он мог выжечь самые свежие скелеты до белизны клыков трех белых леопардов Томаса Эллиота. И в самом конце — искупить все грехи.
Наконец, его сознание, исколотое терниями прошлого, вернулось к проблемам настоящего. Бернс не стал помогать ему разобраться в деле отца Фернандеса — собственно, Мэтт так и предполагал, но все-таки должен был хотя бы попробовать. Придется искать другие пути. Молина не годилась — она была слишком близко связана с приходом Девы Марии Гваделупской и могла сразу заподозрить больше, чем он хотел позволить ей заподозрить. Не годились и другие представители закона: у них, как в церкви, свои правила, и они часто не могут разглядеть тонкую грань между преступлением и наказанием. Темпл тоже следовало исключить — слишком любопытна. Но она однажды упомянула кое-кого…
Мэтт переждал, пока ближайшая группа туристов — мужчин, женщин и детей в мятых шортах и майках с рекламами бесчисленных аттракционов Лас-Вегаса, проследует сквозь магазинчик на обратном пути из сада, и тоже вышел.
Туристы ушли. В узком прохладном помещении магазина никого не было. Внутри стеклянных прилавков высились нарядные коробки шоколада, точно соблазнительные спящие принцессы царства сладостей.
Продавщицы за прилавками, с волосами, убранными под прозрачные пластиковые чепчики, напомнили Мэтту монашеский орден сестер милосердия. О, да, «Этель М» и была орденом, и ее целомудренное убранство не выглядело ханжеским.
Пища для души.
Мэтт купил две коробки.
Женщины поглядывали на него и хихикали, как будто он был кинозвездой, которую они никак не могли узнать.
Да он и сам себя не узнавал.
Глава 4
Полуночник Луи спасает свою душу
В ту же секунду, как моих ушей достигло название «Хрустальный феникс», они поднялись торчком.
Факт тот, что я в данный момент не слишком очарован обитателями «Серкл Ритц». Не то чтобы я поссорился со своей компаньонкой мисс Темпл Барр — мы с ней вообще не ссоримся, за исключением ночных баталий по поводу лучшего спального местечка. Нет, я имею в виду других, гораздо менее управляемых жильцов, появившихся в «Серкл Ритц» в последнее время. Я подозреваю, что некоторые из них тайно облучают меня кошачьим эквивалентом того, что эзотерики называют «хорошими флюидами». Часто сквозь дрему я улавливаю мурлыканье, идущее как бы не совсем из нашего измерения. Нарушительницей границ сущего является, подозреваю, эта высокофлюидная жрица из пентхауса, всеведущая (по крайней мере, в ее собственной голове, которая явно сильно пострадала в процессе того, что она называет реинкарнацией) Карма. Неудивительно, что она такая затворница: я бы тоже не высовывал носа на улицу, если бы мои серые клетки были настолько изношены предыдущими тупыми владельцами типа каких-нибудь собак, камней или кактусов.
Что касается нелегкой проблемы, нависшей непосредственно надо мной, то есть этажом выше моей квартиры, так эту юную леди зовут Икорка, более известная как Полуночница Луиза. И краем сознания, зажатым между «добрыми флюидами» с верхнего этажа и моим собственным рассудком, я все время опасаюсь, что могу невольно сделать признание, которое будет иметь весьма плачевные последствия для моего здоровья. Во всяком случае, я пока прилагаю все усилия, чтобы избавить внутренность ее нежных розовых ушек от любого упоминания моего славного имени — Полуночник Луи.
