Когда бабушка заснула, Анна тихо поднялась с места и нежно поцеловала ее в бровь. Шепотом она пожелала доброй ночи сиделке и вышла из спальни Эвелин. Старый дом погрузился во тьму, коридоры были пустынны. Отовсюду веяло холодом. Зима в Нортамберленде — это не сезон теплых ласковых ночей. Отопление и освещение в Грейт-Ло были далеки от совершенства, несмотря на все усилия Эвелин осовременить эти системы в 1950 году. Правда, спальни еще как-то обогревались каминами и теплом батарей от работающей котельной. Стоя в пустом коридоре, Анна слышала, как щелкнул замок в двери и где-то внизу послышался шепот прислуги.
Она направилась к двери Филиппа и тихо поскреблась кончиками пальцев, прежде чем войти. В комнате царил полумрак. В отблесках пламени горящего камина угадывался силуэт Филиппа, стоящего у окна и вглядывающегося в ночь.
Анна закрыла дверь и тихо подошла к Филиппу.
— Что ты там ищешь? — прошептала она.
— Смотрю во тьму.
— И что же увидел?
— Полную тьму. Ночи в Вайоминге точно такие же. Так долго живу в городах, что стал забывать, как выглядят настоящие ночи.
Анна прижалась к нему сзади и почувствовала, как рука Филиппа скользнула по ее плечу. Она отдалась этой теплой силе. Филипп успел переодеться, и сейчас на нем был шелковый халат.
— Ты прав, — прошептала Анна, — тьма великолепна.
— Вечер оказался для тебя тяжелым?
— Да. Настоящее потрясение. Я даже не представляла, что узнаю что-то новое о Дэвиде, мне никогда об этом не рассказывали. Но сейчас, кажется, все сходится. Мать, наверное, всю жизнь преследовал этот ужас: как у нее на глазах убивают отца. И когда она прочитала дневник, все встало на свои места. Мать узнала наконец, кто же этот человек со шрамом и почему он убил Дэвида. Она разыскивала его не только потому, что это ее отец, но и чтобы предложить ему…
— Прощение, да еще полное, — добавил Филипп.
— Да, может быть.
— Но ведь он же убил Дэвида Годболда. Просто взял и размазал его мозги по земле.
— Хмм… Этим, наверное, объясняется, почему он до сих нор прячется.
Филипп с любопытством посмотрел на Анну.
— Значит, это убийство для тебя ничего не меняет?
— Ничего.
— Но Джозеф Красновский совершил свое преступление не в порыве страсти, а совершенно хладнокровно, причем через пятнадцать лет после войны.
— Пятнадцать лет для Дэвида, а Джозеф только успел выбраться из России, не забывай об этом. Поэтому назвать его хладнокровным я не могу.
— Но разве сам факт убийства не потрясение для тебя?
— Потрясение. И сейчас мне не хотелось бы говорить об этом, Филипп. Мне нужно время, чтобы все обдумать и понять.
— Хорошо. — Филипп провел ладонью по волосам Анны. — Ты сегодня особенно хороша, как настоящая цыганка. А пламя свечей будто мерцает в твоих глазах. Ты совершенно не похожа на англичанку.
— На одну четверть я, пожалуй, еврейка. Моя мать — наполовину еврейка. Довольно странно, не правда ли, для католички сделать такое открытие?
— Ты чувствуешь себя теперь как-то особенно?
— И даже очень.
— Как это?
— Ты будешь смеяться надо мной.
— Постараюсь не смеяться.
— Ладно… — Анна положила голову на плечо Филиппу, и ее волосы заструились по его груди. — У меня такое ощущение, будто я нащупала свои истинные корни. Учиться мне пришлось в Бостоне по курсу европейской истории, а затем я стала журналистом. Как и всем другим, мне пришлось видеть документальные фильмы о фашизме, читать книги и документы. Но все увиденное и прочитанное будто не касалось меня. Понятно, о чем я говорю? Евреи всегда были какими-то особенными. И не потому, что у меня предубеждение против них, нет. Просто в них была некая таинственность, которую я никак не могла определить для себя. И вдруг все это стало частью моей собственной жизни. Холокост.[32] Ужас. Это часть меня, а я прежде даже не догадывалась. И вдруг мне захотелось узнать больше, несмотря на весь ужас, который вдруг обрушился на меня.
— Но узнать, что твой дед был евреем, не означает полностью поменять свое самосознание, Анна.
— Конечно, но часть еврейской крови что-то перевернула во мне.
— Еврейская кровь? Ты начала говорить, как Геббельс. Ты дочь ирландского католика и такой и останешься до конца своих дней. Анна, ты неожиданно заглянула в старый семейный шкаф и нашла там скелет — вот и все. И после этого ты еще пытаешься убедить меня, что лишена предрассудков?
Анна только расхохоталась в ответ.
— Жестоко, Филипп, но верно. О'кей. Может быть, ты и прав. Но я совершенно искренне говорю обо всем. И мне действительно очень многое еще хочется узнать.
Филипп замолчал на несколько мгновений, а затем продолжил:
— Концентрационный лагерь в Варге — сейчас там мемориальный центр. Он находится недалеко от Риги. Из Стокгольма мы можем долететь туда, а на Стокгольм есть рейс из Лондона. Пока ты не представишь себе, что пережил Джозеф Красновский, ты не поймешь его.
— Да, мне надо там побывать. Поедем, Филипп! — после небольшой паузы заключила Анна.
— Ты уверена, что тебе это необходимо? Ведь ничего подобного тебе еще не приходилось видеть?
— Нет, не приходилось. Но это неважно. Я должна поехать туда. Пожалуйста. Ведь у нас есть два дня перед путешествием в Италию.
— Что ж. Раз хочешь, то давай. Думаю, что прошлое Восточной Европы должно отрезвляюще подействовать на такую молодую, богатую девушку, как ты.
— Но я не избалованная молодая штучка.
— Да? А что тебя окружает здесь, где мы находимся? Лакеи, дворецкие, садовники — ну прямо средневековье!
— Это дом Эвелин, не мои. Уверяю тебя, что ни мне, ни маме никогда не нравилось здесь.
— Но ты пользовалась привилегиями и богатством с самого рождения.
Анна чувствовала, что Филипп решил подразнить ее, и не удержалась, чтобы не ответить колкостью.
— А ты? Личные самолеты и лимузины вряд ли говорят об аскетизме.
— Я сам заработал каждый пенни своего состояния.
— Да и я не ленилась, дорогой. Никогда ничего не выпрашивала ни у матери, ни у Эвелин. Все, что имею, — это заработано мною.
Филипп взял ее за талию и легко повернул, подталкивая к постели. Анна не удержалась и рухнула на нее, успев только сбросить в последний момент туфли, которые с шумом упали на пол.
— Избалованная, высокомерная.
— А ты свинья!
Филипп убрал волосы с лица Анны. Огонь заиграл красными бликами в его глазах:
— Избалованный ребенок. Трахаешься, как богатая, избалованная девчонка, говоришь и сердишься, как избалованный ребенок.
— Все, мое терпение лопнуло! — с сердитым смехом выпалила Анна и принялась молотить кулачками по мускулистой руке Филиппа.
— Хорошо, хорошо, — только и приговаривал он. — Прекрасная игра, дорогуша. А теперь — коктейль или горячая ванна — что выбираешь?
— Чудовище! — Анна понимала, что в его словах есть правда; секс с Филиппом был для нее таким необычным. — Я никогда не занималась этим в ванной. Что ты от меня хочешь? Что-нибудь из «Кама сутры»? Да?
Филипп мягко поиграл ее грудями.
— Тебе не отличить «Кама сутру» от дерби в «Кентукки».
— Так чего же ты хочешь? Чего-нибудь неприличного?
Филипп расхохотался.
— А как ты это себе представляешь?
Анна вздрагивала каждый раз, когда пальцы Филиппа касались ее сосков.
— Не знаю. Думаю, у меня нет достаточного опыта. Ты сам меня научишь.
Филипп нежно поцеловал Анну в губы.
— Мне нечему тебя учить. Я люблю тебя такой, какая ты есть.
— Тогда на что же ты жалуешься?
— Я и не жалуюсь. Просто сказал, что ты трахаешься, как богатая, избалованная девчонка.
— Ты хочешь сказать, что активен только ты. Но я не знаю, как вести себя с тобой. Когда мы с тобой близки, я не знаю, где я — в аду или раю. А ты разве сам не догадался об этом?
Филипп помолчал. Затем взял край ее свитера и начал стягивать его. Анна подняла руки, чтобы помочь Филиппу. Она тряхнула волосами, и ее груди поднялись как два маленьких вулкана в отблесках огня. Филипп поцеловал каждый сосок.
— Мне нравится, как пахнет твоя кожа — словно солнце и персик.
Желание буквально переполняло Анну.
— О, Филипп, прости, если я не очень хороша с тобой в постели.
— Совсем нет. Ты сводишь меня с ума. Ты похожа на греческую амфору.
Филипп неожиданно замолчал, нащупав рукой черные чулки на резинках и тонкую полоску, едва закрывающую треугольник вьющихся волос.
— Я оделась так для тебя, — прошептала Анна.
— Для меня?
— Это тебе мой рождественский подарок. — Анна вдруг застеснялась. — Тебе не нравится? Ведь мужчинам нравятся чулки на резинках.
— Ммм…
Филипп наклонился и поцеловал шрам на бедре, который остался от удара гаечным ключом. Выглядел он еще ужасно, но доктора сказали, что со временем он исчезнет и станет незаметным. Как сотрется в памяти и сам вечер в Джипсэме.
