Когда начальный курс обучения был завершен, я стал ходить на работу вместе с Халедом каждое утро и каждый вечер все семь дней в неделю. Зарабатывал я на этом столько, что получал в банке жалованье нераспечатанными пачками банкнот. По сравнению с обитателями трущоб, которые в течение двух лет были моими соседями, друзьями и пациентами, я сразу стал богатым человеком.
Сразу после освобождения из тюрьмы, желая поскорее залечить приобретенные там раны, я снял номер в «Индийской гостинице» Ананда. Оплачивал его Кадербхай. Ежедневный душ и мягкая постель действительно способствовали быстрейшему заживлению ран, но мой переезд был вызван не только этим. Правда была в том, что тюрьма на Артур-роуд подорвала не столько мое здоровье, сколько мой дух. Кроме того, мне не давало покоя чувство вины за смерть моей соседки Радхи и двух мальчиков, посещавших мои занятия по английскому языку и тоже умерших от холеры. По отдельности я, вероятно, мог бы забыть и мучения в тюрьме, и мои промахи во время эпидемии и вновь поселиться в этом прóклятом обожаемом мной уголке Бомбея. Но для того, чтобы справиться и с тем и с другим одновременно, моих остатков самоуважения не хватало. Я не мог заставить себя жить в трущобах или провести там хотя бы одну ночь.
Разумеется, я часто навещал Прабакера, Джонни, Казима и Джитендру и продолжал оказывать медицинскую помощь по несколько часов дважды в неделю. Но моя прежняя самонадеянность, странным образом сочетавшаяся с беззаботностью и помогавшая мне выполнять обязанности врача в трущобах, исчезла, и я не думал, что она вернется. То хорошее, что в нас есть, всегда в какой-то степени основывается на нашей самоуверенности. Моя самоуверенность поколебалась, когда не смог спасти жизнь своей соседки. А в основе решимости, позволяющей нам действовать, лежит способность смотреть на вещи упрощенно. В тюрьме я утратил эту способность. При воспоминании о кандалах моя улыбка спотыкалась так же, как и мои ноги. Так что мой переезд из трущоб был связан не столько с моими физическими травмами, сколько с душевными.
Мои друзья по трущобам восприняли это решение без вопросов и комментариев. Они всегда тепло встречали меня, приглашали на праздники, свадьбы и прочие семейные торжества, общие собрания, крикетные матчи — как будто я по-прежнему жил и работал с ними. И хотя они были шокированы и опечалены, увидев мою истощенную фигуру и шрамы на моей коже, они ни разу не спросили меня о тюрьме. Прежде всего, я думаю, они щадили мои чувства, понимая, что я должен стыдиться этого, как стыдились бы они сами на моем месте. Кроме того, Прабакер, Джонни Сигар и, может быть, даже Казим Али чувствовали себя, вероятно, виноватыми передо мной, потому что не искали меня и не смогли помочь. Им и в голову не могло прийти, что я арестован. Они решили, что я просто устал от жизни в трущобах и вернулся к благополучному существованию в своей благополучной стране, подобно всем туристам, каких они знали.
Это тоже отчасти повлияло на мое нежелание возвращаться в трущобы. Я был удивлен и обижен их мнением обо мне — будто я, после всего, сделанного для них, после того, как они приняли меня в гущу неблагоустроенной и сумбурной жизни перенаселенного поселка, мог покинуть их, когда мне вздумается, даже не попрощавшись с ними.
Так что, придя немного в себя и начав зарабатывать уже не крошечные деньги, я снял с помощью Кадербхая квартиру в Колабе, в конце Бест-стрит, неподалеку от «Леопольда». Это была моя первая квартира в Индии, где я впервые мог насладиться уединенностью, обилием свободного пространства и наличием таких удобств, как горячий душ и оснащенная всем необходимым кухня. Я хорошо питался, готовя высококалорийную пищу и заставляя себя ежедневно поглощать небольшое ведерко мороженого. Я прибавлял в весе. Ночь за ночью я спал по десять часов подряд, давая возможность сну постепенно залечивать мое истерзанное тело. Но довольно часто я просыпался, размахивая руками и нанося удары, чувствуя тянувшийся из сна сырой металлический запах крови.
Я занимался боксом, карате и качал железо вместе с Абдуллой в его любимом спортзале в фешенебельном пригороде Брич Кэнди. К нам часто присоединялись два молодых гангстера, которых я видел, когда впервые присутствовал на заседании совета мафии у Кадербхая, — Салман Мустан и его друг Санджай. Это были цветущие парни лет тридцати, любившие борьбу, бокс и потасовки не меньше, чем секс, а секс они любили со всем пылом своих молодых сердец. Санджай имел внешность кинозвезды и обожал шутки и розыгрыши, Салман был более флегматичен и рассудителен. Хотя они были закадычными друзьями с малых лет, на ринге они не давали друг другу спуску и дрались с таким же ожесточением, как со мной или Абдуллой. Мы тренировались пять раз в неделю, давая своим измочаленным и набухшим мускулам два дня передышки. И это было хорошо. Это давало результаты. Качать железо — это дзен-буддизм для энергичных мужчин. Мало-помалу мое тело восстанавливало силы, наращивало мускулатуру и приобретало спортивную форму.
Но каким бы хорошим ни было мое физическое состояние, я знал, что голова у меня не придет в норму, пока я не выясню, кто подстроил мой арест. Мне жизненно необходимо было знать, кто это сделал и по какой причине. Улла куда-то уехала из города. Говорили, что она прячется, но было непонятно, от кого и почему. Карла тоже уехала, и никто не мог сказать, в каком направлении. Дидье и еще кое-кто из друзей пытались разузнать, кто сыграл со мной эту шутку, но безуспешно.
Кто-то сговорился с крупными полицейскими чинами, чтобы меня засадили за решетку, не предъявляя никакого обвинения и методически избивая. Это было наказанием за что-то или местью. Кадербхай был с этим согласен, но подробностей не знал или не хотел сообщить их мне. Единственное, что он мне сказал, — тот, кто это подстроил, не знал, что я объявлен в розыск. Правда о моем побеге из австралийской тюрьмы вскрылась благодаря тому, что у нас брали отпечатки пальцев. Полицейские сразу смекнули, что, утаив этот секрет, могут на нем неплохо заработать, и отложили мою жизнь до поры до времени на полку, а тут и в самом деле явился Викрам с деньгами Кадербхая.
— А знаешь, ты очень понравился этим гребаным копам, — сказал мне однажды Викрам, когда мы сидели в «Леопольде» через несколько месяцев после того, как я стал работать сборщиком валюты.
— Угу, это я и сам почувствовал.
— Нет, правда-правда. Поэтому они тебя и отпустили.
— Мы ни разу не встречались с этим копом прежде, Викрам. Он меня совсем не знал.
— Ты не понимаешь, — возразил он терпеливо. Налив себе еще стакан холодного «Кингфишера», он со смаком тянул пиво. — Я разговаривал с этим копом уже после того, как ты вышел. Он рассказал мне всю историю. Когда парень, работавший с отпечатками пальцев, увидел, блин, кто ты такой на самом деле, — преступник, сбежавший из австралийской тюрьмы, — он, блин, чуть не свихнулся от радости, потому что сообразил, сколько бабок он может зашибить, если не будет трепаться об этом. Такой шанс выпадает не каждый день, на? И вот он ничего никому не говорит, кроме одной знакомой полицейской шишки, и показывает ей твои отпечатки. Эта шишка, тоже вне себя от радости, бежит к тому копу, которого мы видели в тюрьме. Коп велит этим двоим помалкивать, пока он не выяснит, сколько можно на этом заработать.
Официант принес мне кофе и поболтал немного со мной на маратхи. Когда он удалился, Викрам сказал:
— Знаешь, все эти официанты, шоферы такси, почтовые работники и даже копы просто тают, когда ты говоришь с ними на маратхи. Черт побери, я родился здесь, а ты знаешь этот язык лучше меня. Я так и не научился говорить на нем как следует — мне это было ни к чему. А между прочим, именно это так заедает маратхов. Большинству из нас ровным счетом наплевать на язык маратхи и на то, кто приезжает, на фиг, в Бомбей, и откуда. Так о чем я говорил? А, да. Значит, у этого копа есть досье на тебя, он прячет его и прежде, чем предпринять какие-либо шаги, хочет разнюхать, что представляет собой этот австралийский фрукт, сбежавший из тюрьмы, йаар.
Викрам замолчал и хитро улыбнулся мне; улыбка его неудержимо ширилась, пока не переросла в счастливый смех. Несмотря на тридцатипятиградусную жару, на нем был черный кожаный жилет поверх белой шелковой рубашки, плотные черные джинсы и нарядные ковбойские сапоги. Но он, похоже, не страдал от жары и чувствовал себя вполне комфортно как снаружи, так и внутри.
— Это бесподобно, блин! — хохотал он. — Тебе удалось смыться из строжайше охраняемой тюрьмы! Просто кайф! Я никогда не слышал ничего более классного, Лин! Меня прямо убивает, что я не могу ни с кем поделиться этим.
— Помнишь, что Карла сказала как-то о секретах, когда мы сидели здесь?
— Нет, напомни.
— Секрет только тогда бывает настоящим секретом, когда ты мучаешься, храня его.
